Новое недовольство мемориальной культурой - Алейда Ассман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Общее мнение не является устойчивым образованием, оно способно обучаться и адаптироваться к изменяющимся обстоятельствам. Вполне естественно, что со временем в общественном сознании происходят сдвиги религиозных, исторических или моральных стандартов. То, что считалось нормальным, общепринятым или хотя бы терпимым в один период, может показаться уже следующему поколению возмутительным и скандальным. «Изменения исторической чувствительности, результаты эмпирических исследований свидетельствуют о драматических колебаниях господствующего общественного мнения»[108]. Цитата заимствована из статьи о политкорректности, написанной Германом Люббе, который испытал подобные колебания на себе. Долгое время вопреки общественному мнению он отстаивал тезис о позитивной роли коммуникативного умолчания, который ныне пользуется всеобщим одобрением. Историческая чувствительность неодинакова для разных поколений. Так, название книги Андреаса Хильгрубера «Два финала: крушение рейха и конец европейского еврейства» (1982) воспринималось поколением, к которому принадлежит Люббе, вполне нейтрально. Для следующего поколения оно уже выглядело провокацией: ведь если Третий рейх был «сокрушен» в результате его собственной агрессии, то европейское еврейство «скончалось» отнюдь не «в своей постели»; евреев насильственно депортировали и уничтожали.
В этой связи нас особенно интересуют повседневные соприкосновения с национал-социалистическим режимом, которые регулярно дают в нашей стране повод для эмоциональной реакции, возмущения и скандала. Это объясняется специфической неуверенностью, которая обусловлена страхом упреков в приверженности нацистским идеям. Испытывающие подобные опасения не доверяют стабилизирующему воздействию моральной разделительной черты, которая закрепила в обществе фундаментальное различие между ФРГ и нацистским государством. Они боятся, что такая разделительная черта сотрется, а потому с особой подозрительностью (иногда почти истеричной) следят за признаками девиантного поведения.
Нормативные речевые регуляторы, утверждает Ульрике Юрайт, выражая недовольство по отношению к используемым механизмам политкорректности, «исключают из памяти все, что не вписывается в историю, когда ее упорядочивают задним числом». Отвергая ритуальную и нормативную приглаженность, Юрайт задается вопросом об «эмоциональном остатке», который не удается «упорядочить, объективировать и классифицировать». Она хотела бы видеть «больший инновационный потенциал, способный ставить неудобные вопросы перед лицом многообразия и неоднозначности исторического опыта», а потому высказывается против обращенной назад морализирующей памяти, высказываясь за «смотрящую вперед память, которая приносит беспокойство»[109].
Кто же станет возражать против «инновационного потенциала», «неоднозначности», способности «вызывать беспокойство» и отстаивать «жесткий корсет», который, по мнению Юрайт, парализует немецкое общество, препятствуя свободной мысли и свободному слову? Но, к сожалению, «неприятные вопросы», которые мы готовы поддержать, остаются несформулированными; вообще, риторика недовольства охотно пользуется суггестивной неопределенностью своих утверждений. Такая полная намеков неопределенность выражает эмоциональную позицию, которая ищет непосредственную поддержку, откликаясь на разные, порой противоположные запросы.
Чтобы отойти от риторики намеков и неопределенности, позволю себе привести конкретные примеры нарушения норм; читатель сам сможет провести границу между допустимым и недопустимым. Первый пример вновь связан с Германом Люббе, который не только написал эссе о политкорректности, но и привлек к себе пристальное внимание ее блюстителей. Он пишет: «Как-то раз я сам был обескуражен тем, что один известный коллега (его фамилия в данном случае не играет существенной роли) назвал меня философским пережитком тех идей, которые вдохновляли Адольфа Эйхмана при исполнении его должностных обязанностей. Речь шла о том, что, публично критикуя недостатки системы школьного образования, отравляющие жизнь и работу учителей и добросовестных учеников, я ратовал за такие способствующие хорошей учебе качества, как организованность, пунктуальность и аккуратность. Мне же было сказано, будто я пропагандирую мораль концлагеря, и многие известные политики высказались в том же духе»[110].
Для контраста рассмотрим недавний случай. 1 мая 2013 года австрийский писатель Михаэль Кельмайер был приглашен на популярную воскресную программу «Размышления о Германии» радиостанции «Дойчландфунк», где деятели культуры высказывают свое отношение к нашей стране. Кельмайер воспользовался поводом заявить, что лично он уважает те самые прусские добродетели, за которые порицали Германа Люббе. По словам Кельмайера, он не имеет ничего против организованности и пунктуальности; напротив, жизнь научила его высоко ценить эти формы самодисциплины в себе и других. Наскольк о мне известно, его признание не вызвало возмущенных откликов, что, видимо, свидетельствует об изменении исторической чувствительности и об определенных сдвигах в общественной морали.
Приведу второй пример. В октябре 2007 года бывшая телеведущая и писательница Ева Херман была приглашена на ток-шоу Йоханнеса Вернера, чтобы представить свою книгу, посвященную новому взгляду на роль женщины. Желание автора повысить значение женщины-матери по сравнению с ролью успешной деловой женщины вызвало подозрение в консерватизме и близости к нацистским идеологемам. Защищая свою книгу от нападок, писательница допустила оплошность, употребив выражение «уравниловка» (Gleichschaltung) по отношению к современным немецким СМИ. Эскалация конфликта вышла на новый виток, когда Ева Херман сказала: «Все, больше никаких комментариев. В конце концов, автобаны тоже были построены, и мы ездим по ним до сих пор». Скандальное слово «автобан» нарушило, видимо, предел допустимого, поэтому ведущий, явно нервничая, поспешил досрочно распрощаться с писательницей. Беспомощность этого жеста была очевидной. Ведущий, безусловно, оказывал моральное давление, но и сам испытывал немалое давление со стороны более 2 миллионов телезрителей. Демонстрация политкорректности оказалась в данном случае не столько суверенным моральным выбором, сколько актом конформизма и «опережающего послушания» с целью сокрытия собственной неуверенности и неспособности сориентироваться в ситуации.
Тривиальность и наглядность данного эпизода делают его убедительным образчиком политкорректности. Хенрик М. Бродер писал: «Это антифашизм, который давно отделился от своего объекта и более всего процветает там, где никакого фашизма нет, а именно в виртуальном пространстве благополучного Сопротивления»[111]. В том же году Ева Херман заказала составить сборник материалов под названием «Дело Евы Херман. Охота на ведьм в СМИ»[112]. Опубликованный сборник сделал писательницу мученическим символом для
