Дорогой длинною - Анастасия Дробина

У стены были выставлены полукругом стулья. Цыганки расселись, за их спинами встали мужчины с гитарами. Десять пар чёрных глаз выжидающе уставились на хоревода.

– С чего начинать прикажете? - повернувшись, спросил тот у молодого графа.

– Ах, да всё равно, - неохотно оторвавшись от беседы с Зиной, отмахнулся тот. - Ну, хоть с "Тройки".

Короткий гитарный аккорд. Чей-то взволнованный вздох. Тишина. И - серебряный голос Насти, взлетевший под потолок:

Запрягу я тройку борзых,Тёмно-карих лошадей,И помчуся в ночь морознуК милой любушке своей!

Цыгане подхватили. Илья пел вместе со всеми, украдкой осматривая комнату. К своему неудовольствию, он заметил, что гости, кроме Сбежнева, слушают плохо. Хозяин дома был полностью поглощён разговором с Зиной.

Сидя друг напротив друга, они негромко, почти по-семейному обсуждали что-то. Воронин держал в руке унизанные перстнями пальцы цыганки, Зина опустила ладонь ему на локоть. На её всегда надменном лице сейчас появилось необычно мягкое выражение. Остальные курили, бродили по комнате, пили вино, довольно громко переговаривались друг с другом. До Ильи доносились незнакомые имена: Милютин[26], Горчаков[27], Скобелев[28]. Один из офицеров в форме гвардии поручика возбуждённо рассказывал:

– И вот вообразите, господа, третий час штурма, Гривицкий редут уже взят, Плевна практически наша, а подкрепления нет! Михаил Дмитриевич рвёт и мечет: "Дайте, чёрт возьми, один полк, - и Плевна моя!"

– Разумеется, не дали?

– Разумеется… Кому, спрашивается, в главном штабе была нужна победа русского боевого генерала, когда там полно всяческих Тотлебенов? И что в итоге?

Позорный Сан-Стефанский мир. А ведь мы были в двух шагах от Константинополя! Когда в России кончится засилье идиотов, господа?

Илья не мог отвести от офицеров глаз, чувствуя острую обиду. Не за себя, не за цыган, даже не за Варьку… но вот как они могут Настьку не слушать?!

После "Тройки" завели новый романс "Ты любила его всей душою", следом Алёнка и Стешка спели дуэтом "Живо-живо", потом затянули "Среди долины ровныя". Наконец низкий голос Варьки довёл до конца "…тошно мне, молоденькой", и Яков Васильевич сказал:

– Позволите, Иван Аполлонович, Настька моя одна споёт?

Воронин нехотя отстранился от Зины Хрустальной.

– Настя, спеть хочешь? Ну - попросим, господа!

Настя поднялась со своего места, и Илья наконец увидел её лицо. Оно было тёмным от гнева.

– Ого… - тихо сказал кто-то из цыган.

– Настька… - предупреждающе шепнул Яков Васильевич. Настя метнула на отца быстрый взгляд из-под ресниц, закусила губу… и вдруг резко, с вызовом повернулась к Воронину:

– Что же петь вам, Иван Аполлонович? Вы нас нынче и слушать не желаете.

Не так громко это было и сказано, но разговоры в комнате разом стихли.

Князь Воронин привстал с дивана. Зина изумлённо взглянула на него, на Настю, на цыган. Нахмурившись, поднялась с дивана и, быстро перейдя комнату, заняла своё место рядом с Марьей Васильевной.

– О чём ты, Настенька? - Воронин, казалось, был удивлён. - Я тебе всегда рад.

– Нет, не рады, - отрезала Настя. - Песню слушать надо! Понимаете – слушать! Мы душу для вас кладём, а вы… А, ладно, пустой разговор! - вдруг, топнув в паркет, оборвала она саму себя. - Чего петь вам, господа? Мы споём, раз заплачено, мы люди честные.

Она стояла перед графом, который был выше её на две головы, невысокая и тоненькая, вытянувшись в струнку. Шаль скользнула с её плеча на пол, красными волнами улеглась на паркет. Илья покосился на Якова Васильевича. Тот не старался заставить дочь замолчать. Стоял, глядя в пол, сдвинув чёрные густые брови. В комнате повисла тяжёлая тишина.

– Господа, Настя права, - вдруг нарушил молчание негромкий голос.

Сбежнев поднялся с дивана, быстро подошёл к цыганам. Его смуглое лицо было взволнованным.

– Господа, мы ведь ещё не очень пьяны, - начал он, переводя укоряющий взгляд с одного лица на другое, - и мы не какие-нибудь загулявшие купцы в трактире. Настя права, мы их обижаем своим небрежением. Строганов, поставь бокал! Тебе же не придёт в голову пить бордо в опере!

Кто-то неуверенно рассмеялся. Строганов, совсем юный гусарский корнет в расстёгнутом на груди мундире, покраснев, неловко опустил на стол бокал.

– Серж, твой пример неудачен, - рассмеялся Воронин. Видно было, что хозяин дома озадачен, его красивое лицо слегка побледнело, но он старался держаться уверенно. - Здесь не опера, а Настька, при всём моём почтении, - не примадонна…

– Вот как? - вспыхнул Сбежнев. - А не тебе ли она в твой день ангела пела арию Аиды? И не ты ли кричал, что сама Патти - девчонка и бездарность рядом с ней? И не у цыган ли ты бываешь чаще, чем на премьерах? Право, как не стыдно, господа…

– Серж, не горячись. Ты и сам не трезв, - Воронин уже оправился от изумления, в его голосе прибавилось снисходительности. - Что ж, я готов признать свою неучтивость. Настя, прелесть, ты простишь меня? Споёшь нам ещё?

– Бог с вами, Иван Аполлонович, - сквозь зубы отозвалась Настя, неохотно давая графу поцеловать свою руку. - Сергей Александрович, теперь уж вы заказывайте. Для вас, знаете сами, - до утра согласна.

Гроза миновала. Цыгане оживились, зашептались, затолкали друг дружку локтями. Каждый восхищённо взглядывал на Настю и тут же насторожённо оборачивался на Якова Васильевича. Но тот как ни в чём не бывало улыбался господам. Илья украдкой перевёл дух, передёрнул плечами. Ну и Настька…

Все цыгане чуть со страху не померли, а ей - хоть бы что.

Сбежнев тем временем продолжал стоять перед Настей и, держа её за обе руки, с улыбкой ждал её решения. Та, сдвинув тонкие брови, задумчиво перечисляла:

– "Надоели ночи"… "Слышишь-разумеешь"… "Голубочки"… Да нет, это всё вы слышали, всё старое…

– Да мне, право же, всё равно, Настенька! - весело уверял Сбежнев. Его синие глаза блестели, белые зубы открылись в спокойной, немного смущённой улыбке.

Граф Воронин что-то тихо сказал друзьям, показывая глазами на Сбежнева. Как показалось Илье, что-то нехорошее, потому что молодые офицеры негромко рассмеялись. Но князь не слышал этого.

– Настенька, ну хоть "Не смущай", вы с Митро так чудесно в прошлый раз на два голоса…

– Нет! Знаю что! - радостно вскрикнула Настя. Повернулась к отцу, просящим жестом сложила руки на груди: - Дадо[29]! "Соловья"! Можно?

– Что же ты меня просишь? - пожал плечами Яков Васильевич. - Машина песня, её проси.

– Тётя Маша! - метнулась Настя. Марья Васильевна улыбнулась, не поднимая ресниц.

– Что ж… Спой, чяёри[30]. Я своё отпела.

– Митро, Кузьма, Петька! - не позвала - потребовала Настя, повернувшись к гитаристам. Молодые цыгане весело рванулись с мест. Сбежнев предложил Насте сесть рядом с ним на диван, но та отказалась, и князь, поднявшись, встал перед ней. Сейчас Илья мог видеть тонкий профиль Насти, стоящей у камина.

Розовый свет гаснущих углей отблескивал на её платье, скользил по лицу.

Пальцы Насти всё так же были в руке князя. Она улыбнулась и запела:

Соловей ты мой, соловей, голосистый, молодой,Ты куда, куда летишь, куда бог тебя несёт?Я лечу на высокие места, по ракитовым, ракитовым кустам!Кабы куст да не был мил - соловей гнезда б не свил.

Весёлая мелодия песни показалась Илье совсем простой, в мыслях тут же сложилась вторая партия. Если б можно было подпеть, подтянуть Настьке…

даже и без слов ничего. И чего этот князь так глядит на неё?!

Последний взлёт голоса, последний гитарный аккорд. Тишина. Мельком Илья увидел серьёзные лица офицеров, широко раскрытые глаза молоденького Строганова. Настя стояла неподвижно, опустив ресницы, улыбаясь. Сбежнев зачарованно смотрел в её лицо.

– Машенька… - вдруг раздался чей-то слабый возглас от дверей. Он был настолько неожидан в мёртвой тишине, заполнившей комнату, что Илья чуть не выронил гитару.

Хозяин дома, нахмурившись, вскочил с дивана. В дверях комнаты, держась за косяк, стоял белый как лунь старик в длинном домашнем халате.

Под халатом угадывались панталоны и рубаха, но мягкие войлочные туфли были надеты на босу ногу.

– Машенька… - растерянно повторил он, озираясь по сторонам. - Машенька, это ты?

Граф Воронин, хмурясь, быстро подошёл к дверям:

– Отец, зачем вы встали? Вы же знаете, вам нельзя! Позвольте, я провожу…

– Жан, оставь… - старый граф слабо отмахнулся, сделал несколько шагов, подслеповато прищурился на притихших цыган.

– Боже мой… хор… Я думал, мне чудится… Добрый вечер, господа! – вдруг спохватился он, взглянув на друзей сына.

Те ответили смущёнными поклонами. Старик суетливой походкой пересёк комнату и приблизился к цыганам. Илья увидел его сморщенное лицо, выцветшие голубые глаза, дрожащий подбородок.