Когда вырастают дети - Ариадна Борисова

– Леонид Григорьевич! Санечка! Идите с нами петь! – покричала тетя Леночка. Они не отозвались, и слабый ее дискант потонул в стройном хоре, ведомом мощным контральто Василисы Онисифоровны. Пели слаженно, с душой. Парикмахерши и на работе иногда пели.

– Принеси мне, пожалуйста, книгу «О Цезарях», – попросил отца Санька. – А то женщины меня не отпустят. Историк советовал почитать.

Книга Аврелия Виктора Секста (цвет желудь) стояла в гостином книжном шкафу между «Библейскими легендами» (цвет красная медь) и бестселлером «Эксгибиционистка» (цвет формы гитлеровских штурмовиков СА).

– Еще чего, – сказал отец задиристо и перевернул страницу «Дорожных работ». – Тебе надо, ты и неси.

Вздохнув, Санька сел ждать, когда гости уйдут.

– Через полчаса, – кивнул понятливый отец. Пользуясь безнадзорностью, он ел киви. Совмещать еду с чтением мамик категорически запрещала.

…Интересно, что сейчас делает Женя? На прошлой неделе Санька вызнал по школьному журналу номер ее домашнего телефона. Рискнул позвонить несколько раз. Слушал, как она говорит: «Але? Почему не отвечаете?», вбирал в себя нежный голос и молчал. Потом ловил гудки, как азбуку Морзе. Звуковая тень Жени жила в нем то время, пока он ее не видел.

Сегодня она улыбалась Мишке так загадочно, словно между ними вне школы и репетиций произошло что-то радостное. Все знают, что он неровно дышит к Ирине Захаровне, но Санька изводился и замечал, как темнеют голубые «Ольгины» глаза. Ленский-Леха спотыкался чуть ли не на каждом слове, а ведь выучил текст назубок…

После звездного вечера Женя почему-то совсем замкнулась. Ни слова лишнего, ни улыбки. Странная и противоречивая штука – любовь. Она сокрушает, а тебе как будто нравится сокрушаться, к тому же кажется, что ты нашел себя и одновременно – что ты себя потерял. Это у всех так, или только у него, Саньки?.. А ревность? О-о! Он как будто знал в себе все – от души высоких порывов до чертенят в потаенных омутах, но пришло дразнящее чувство и сказало: «Фигушки, ничего ты не знаешь!» Ревность начала перебирать заслуги, переоценивать достоинства, жалить обидой: почему Шишкин? почему не я? что я, хуже? чем? Обнаружилось, чем хуже: не гений. Пробудилась зависть, подначивала заехать Мишке по лбу (хотя ему-то за что), повергала в отчаяние: не долбануться ли самому башкой «ап стену» – выбить физической болью душевную маету. Мучительные мысли преследовал привкус сладкой мазохической горечи – истязающий, пленительный… невыносимый.

Курили на крыльце «дворца» вдвоем с Лехой, и он сказал:

– То Кислицына сигареты стреляла, то теперь ты.

Санька удивился:

– Юлька курит?

– Как ты, от расстройства, – засмеялся Леха. – Ты же смотришь на нее мимо кассы.

А ведь Саньке казалось, что проследил все линии (шестигранник + Мишкина любовь к Ирэн) как Штирлиц.

…Отцовский прогноз был точен: гости засобирались ровно через полчаса. Санька стойко вытерпел салатно-винный поцелуй в щеку от тети Леночки и прощальные вопросы Василисы Онисифоровны о «герлах». Едва за могучей спиной ее четвертого мужа закрылась дверь, мамик побежала в кухню.

– Дмитриевский! Ты видел Васину шубу? Видел?! И тебе не стыдно, что я, как обдергайка, в китайской норковой хожу? Даже не в греческой!

– Душно дома, – рассеянно сказал отец. – Пот градом, а Василиса в шубе по такой жаре… Чуть я ее индюшатину не проворонил. С ума они в ТЭЦ посходили, что ли, так топить?

– Начальник ЖКХ распорядился заглушки с труб снять, – пояснил осведомленный Санька.

– Сашхен, не мешай! – мамик отстранила его крепкой рукой. – Ты слышишь меня, Дмитриевский? В «Кипеже» на манекене последняя соболья осталась. Все разобрали, а было три!

– Ну и что ты хочешь этим сказать, – отец заложил в книгу чайную ложечку.

– Я хочу шубу.

– Соболью?

– Норковую!

– Сама же плачешь, что у тебя норковая.

– У собольей цена занебесная, мы не потянем, – затараторила мамик, – мне такая длинная и не нужна, я же машину вожу, я там короткий вариант приглядела, из норки, «Автоледи» называется, такая хорошенькая светлая шубка с хвостиками под горностаевую мантию, нам по карману… если ты найдешь халтуру!

– Где?

Мамик подбоченилась, прищурила глаза.

– А вот это, Дмитриевский, не мое дело. Иди на свой «Парнас» и думай.

Санька помог ей вымыть посуду. Голова пухла от духоты, запахов пищи и досады. Если мамик чего-то завожделела, ее не переубедить.

– Дура Ленка, – сердилась она вслух. – Заколебала талдычить об экологии. Однова живем, чего жалеть?

– Рядиться в шкуры зверей – атавизм, – не выдержал Санька. – Человек не пещерное существо.

– Не надо ля-ля, – отмахнулась мамик. – Человек такой же зверь, и лучше быть хищником, чем сусликом. Ты не урвешь – другие прихватизируют. А Ленка просто завидует. У нее ж ни красоты, ни квартиры, и мужики от нее в вечность ка́нуют без зазрения совести… Как правильно, Сашхен, сказать «канули», если они кануют вот сейчас?

– Кана́ют.

– А Василису возьми – все при ней. Мужики – выбирай не хочу, то таксист, то прораб, и руки не крюки, сантехника звать не нужно кран менять. Везет же некоторым…

– Завидуешь?

– Дурак, – правый уголок ненакрашенных, «домашних» губ мамика поехал вбок и вниз. – У меня есть ты. Сын. У Ленки с Василисой в этом плане швах, и годы за пазухой не спрячешь. Мариша дочь замуж выдала как отрезала. Так что это они мне завидуют. Они знают: я тебе высокую планку ставлю, чтоб ты над нами всеми возвысился. Ты ж у меня не слюнтяй и сусликом не будешь.

– Ясно, – усмехнулся Санька. – Буду хищником. Вознесусь орлом и сусликов стану клевать.

– Не над музейным же добром трястись, ему в обед сто лет, и все равно не твое!

Санька неопределенно пожал плечами, и мамик разъярилась:

– Ты вокруг глянь! Кто не умеет хапнуть – тот без прав! Какие музеи?! Я тебя умоляю! Понятно – Третьяковка там или Эрмитаж, а тут кое у кого антиквариат в домах покрасивше, чем в фондах! Что, отцу денег девать некуда, хоть жопой ешь?

– Мамик, ты почему-то добро в одном смысле понимаешь.

– Это в каком-таком смысле?

– Тебе оно больше нравится в магазине, чем в душе.

– Ой, отвянь! Душа – воздух, ее в банк на счет не положишь. У нас в стране только олигархи хорошо живут. Купаются в фонтанах шампанского, икру жрут золотыми ложками. Богатой тетки у нас в америках нету, самому придется вверх лезть. И ты залезешь!

– В икру?

Мамик глянула затуманенными глазами:

– В экстра-класс. Наследство у тебя подходящее – отцовский ум и моя воля, вот что главное…

Она вдруг отвлеклась от воображаемых капиталов сына и подозрительно принюхалась.

– Ты курил?