Отшельник - Иван Евсеенко

Родительский их бревенчатый дом был построен, по рассказам отца, в девятьсот шестнадцатом году, когда дед Матвей, вернувшись с фронта (австрийской саблей у него была разрублена левая рука, ключица и грудь), надумал жениться на будущей Андреевой бабушке Ульяне. Просторный высокий дом срубили «в лапу» из громадных нетесаных бревен (а зачем их тесать, когда они все одно к одному, прямые и гонкие, как свечки, по две четверти толщиной в вершине). Корабельные эти сосны были спилены в Егорьевском бору, но не сразу, не живьем, как пилят нынче, чтоб поскорее увезти сырой, толком не готовый ни к какому строительству лес с делянки, а после долгой предварительной подготовки. В те времена, несмотря на войну, жизнь была еще неспешной, во всем нормальной и основательной. Намеченные к повалу лесничим сосны мужики вначале подрубили по коре и лубу и оставили на целый год. Высыхая на корню, сосны пропитались, окаменели смолой-живицей, хвойным воском и после, положенные в дом, уже не боялись ни жука-короеда, ни вездесущего шашеля, ни самого времени. Похоже, устояли они и перед новой, совсем уже страшной, хотя и невидимой, неосязаемой напастью – радиацией, ведь не рассыпались в прах, не истлели от нее, а лишь еще сильнее сплотились друг с другом, проложенные болотным мхом и навечно соединенные дубовыми тыблями-шипами. Одного только бревна не понимают: почему это дом вдруг опустел, почему в нем вот уже столько лет не слышно ни мужских, ни женских, ни детских голосов, ведь действительно не сиротская же он могила для пришедшего сюда умирать изувеченного и измученного войнами и послевоенной беспутной жизнью последнего своего хозяина, потомка кузнецов и горшечников.

Деда Матвея Андрей не помнил. Он погиб на войне осенью сорок первого года. По возрасту дед (ему было тогда уже без малого пятьдесят) да и по увечью от прежней мировой войны на фронт мог не идти. Но дед пошел, добровольно. Бабка Ульяна пробовала его отговаривать:

– Ну куда ты, старый, собрался?! Без тебя там не управятся, что ли?!

– Не управятся! – ответил ей дед и в решении своем остался непреклонным.

Погиб он где-то под Ельней, в армии, которой тогда командовал опальный Жуков, до конца так, кажется, и не успев отдать немцам должок за порубленные руку, ключицу и грудь.

От деда осталось три фотографии. Одна, самая старая, сделана еще в дореволюционное время. Дед изображен на ней в полный рост в форме унтер-офицера царской армии. На голове у него фуражка с коротеньким козырьком и кокардой, через плечо на ремне сабля, на ногах высокие яловые сапоги со шпорами и наколенниками. Дед строг и собран: весь его вид, от надетой строго по уставу фуражки (два пальца от брови) до ярко начищенных сапог, говорит о том, что погоны унтер-офицера он носит не зря, заслужил их честной, безупречной службой царю и Отечеству, завоевал в боях.

На второй фотографии дед уже в гражданской одежде (впрочем, сапоги, если хорошенько присмотреться, прежние, военные, только без шпор и наколенников) и уже не один, а вдвоем с молодой женой, Ульяной, Улей. Закинув ногу на ногу, дед вполоборота сидит на стуле, а бабка Ульяна стоит сзади него, как-то еще робко и неуверенно прикасаясь к плечу мужа ладонью с обручальным серебряным колечком на безымянном пальце.

На третьей фотографии дед и бабка поменялись местами. Теперь на стуле сидит с годовалым Андреевым отцом на руках она, а дед, словно в каком охранении, карауле, возвышается над ними, такой же строгий и степенный, как и на прежних фотографиях, но в пышных его кавалерийских усах играет, плохо скрывается радостная улыбка – как же, долгожданному сыну уже целый год (до этого у них с Ульяной была девочка, да умерла в окаянном семнадцатом году).

На всех трех фотографиях видно, какого громадного, гренадерского роста был дед Матвей. В широко развернутых его плечах чувствуется прямо-таки богатырская сила и мощь. Отец Андрея тоже слыл человеком и роста немалого, и силы незаемной, но все же не в деда. Тут, судя по всему, примешалась кровь породы бабки Ульяны. В ее роду все были люди невысокие, хотя и отменно крепенькие, жилистые. А вот Андрей в деда. Когда он чуть подрос, возмужал (а в училище так и особо), то все, кто знал деда, при встрече непременно говорили Андрею: «Вылитый Матвей Никанорович». Бабка Ульяна подтверждала то же самое: «Слова лишнего не скажет, молчун».

Бабку Андрей помнит хорошо. Маленькая такая, суетная, словно синичка, все говорит, говорит и говорит. И не абы как, а то и дело сыплет прибаутками, пословицами, поговорками да сказаниями какими-то, которых знала несметное количество. Знахаркой была, шептуньей, травы по лесам и речной уреме собирала и маленького Андрея, вечного своего спутника в этих походах, приучала. Он кое-что запомнил и после, уже на войне, когда не было под рукой необходимых лекарств, заменял их травами и кореньями, удивляя знахарскими своими познаниями и солдат, и командиров. Умерла бабка Ульяна рано, всего шестидесяти пяти лет от роду. Тоски по утонувшей Танечке пережить не могла, стала сохнуть, вянуть да и завяла совсем. Андрей ее слезы по Танечке тоже помнит. Бывало, сядет бабка Ульяна в лесу на пенек, пригорюнится и заплачет: «Ах, кабы я была на ту пору у реки, то непременно Танечку спасла бы, я ведь плавать умею, как рыба-осетр». И хотя рыбы-осетра тогда Андрей сроду еще не видывал, в их реке она не водилась, но верил, что бабка Ульяна Танечку спасла бы, нырнула бы в самые холодные и страшные глубины и вынесла бы ее на берег живую и невредимую. Теперь бы они ходили по травы, ягоды и грибы втроем, и Танечка собирала бы их больше всех, потому как она вон какая проворная и неутомимая – вся в бабку.

Дед Матвей после службы в армии и женитьбы нашел достойное применение своей силе и молчаливому, сосредоточенному характеру. Ему по наследству от отца достались кузница и гончарный круг. Вообще в их краях по лесным деревням и дебрям многие мужики занимались кузнечными и гончарными делами, добывали деготь, селитру, варили стекло. Глины ведь, кремнистого песку, дерева вокруг – хоть отбавляй. Не зря же села и хутора далеко окрест зовутся здесь то по-строительному, то по-рудничному «будами» и «гутами»: будовать значит строить, возводить гуты – стеклянные и глиняные заводы. Но дед среди всех умельцев, кузнецов и горшечников, был, говорят, мастером особым. Самую простую, обиходную вещь, ту же дверную клямку, безмен, подкову или горшок-кувшин любил делать не только для пользы, но и для красоты. Отец Андрея тоже у него многое перенял: и сошник-лемех мог выковать, и самовар залудить, и миску, корчажку обжечь, но (не раз о том сокрушался) встать вровень с дедом Матвеем не смог – слишком рано от дома отлучился, в учебу пошел, возмечтав стать землемером и агрономом.

В болезненной дреме, в полусне и в полуяви Андрею иногда чудилось и виделось, что все его сродственники от деда Матвея (и даже прадеда Никанора) и до сестры Танечки собрались в доме и окрест его, во дворе, на улице и на огороде и теперь ждут не дождутся, когда же Андрей наконец пробудится, чтоб приветить его как самого дорогого и желанного гостя.

И он пробудился. Но вовсе не оттого, что кто-то из этих сродственников по неосторожности до срока потревожил его прикосновением, или негромким словом-шепотом, или даже только одним взглядом, а оттого, что Андрею вдруг послышался какой-то странный и все нарастающий звук, стремительно, волнами и накатами, приближающийся к дому. Вначале Андрей было подумал, а не ветер ли это «афганец», не песчаная ли буря несется сюда из предгорных пустынь, чтоб засыпать дом по самую крышу и теперь уж действительно похоронить в нем заживо, словно в каком склепе, Андрея. Но потом на смену этой догадке пришла другая: нет, это не «афганец» и не песчаная буря, это, предваряя наступление, начала работать дальнобойная артиллерия, установки «Град». Их залпы и раскаты сливаются в один-единый звук, в канонаду – от этого и верховое гудение, устрашающая земная дрожь, от этого больная, контуженая голова Андрея все сильнее и сильнее сжимается железными обручами, и он никак не может найти лежащий где-то рядом автомат, не может подняться сам и поднять свой взвод в движение, в атаку. Догадка более чем верная и неоспоримая: сейчас застрекочут вертолеты, и Андрей (куда деваться!) поднимется, как вовремя поднимался сотни и тысячи раз. Но вертолеты что-то запаздывают, а гул все нарастает и нарастает, намертво вдавливая с головой укрытого плащ-палаткой Андрея в землю. Он отбрасывает эту пропитанную песком и пылью плащ-палатку, оглядывается вокруг, все понимает и осознает (где он и что с ним) и в изнеможении припадает щекой к вещмешку. Нет, он сейчас все-таки не на войне, не в бою и атаке (война осталась в далеком и невозвратном прошлом), а в мирной жизни, в Кувшинках, в родительском доме, о котором на войне столько мечтал и думал, и никакая это не канонада, не залпы реактивных установок, а самый обыкновенный ветер-верховик гудит и рвется над лесом, раскачивает вековую сосну в палисаднике.