Женщина в гриме - Франсуаза Саган

– А вы знаете, Пейра, чем вы мне нравитесь? Мне бы очень хотелось сказать вам, чем вы мне нравитесь, Пейра.

– Валяйте, – проговорил Жюльен. – Да, кстати: джин!

– Черт возьми! – воскликнул Симон, списывая пятьдесят очков. – Ну ладно, скажу, чем вы мне так нравитесь: мы играем уже два часа, и за это время вы мне ни разу не предложили ни истории, ни сюжета, ни даже книги, по которым можно было бы снять потрясающий фильм… А ведь ко мне с этим лезут непрерывно! С той поры, как у меня завелись денежки и об этом стало известно, мне, не переставая, выдают всякие истории, чтобы я их снял на пленку: о собственной жизни, о жизни их любовниц – в общем все, что попало! У них идеи, да такие гениальные, что до них еще никто не додумался, а ведь якобы на их основе можно сделать потрясающую картину… Скажу я вам, Пейра, если оставить в стороне налоговое ведомство и попрошаек, это самое худшее, что только есть в моей работе, коль скоро она является успешной, скажу я вам. Все на свете швыряют вам идеи, как швыряют кость собаке. Только от собаки никто не ждет, что в обмен на кость она принесет в зубах слиток золота… А от меня ждут.

– Это плата за успех, – миролюбиво произнес Жюльен. – Сценарии, которые подгребают лопатой, и интеллектуальные крошки-подружки – все это составляющие общественного положения, не так ли?

– В общем-то да… – Глаза у Симона налились кровью и затуманились. – Стоит мне подумать, что я об этом мечтал, что всю жизнь я мечтал именно об этом… – Слабым движением руки он как бы обвел судно и черные, фосфоресцирующие морские пространства. – И вот оно! У меня «Гран-при» Каннского фестиваля, я режиссер, чьи фильмы во Франции имеют наибольший прокат, я нахожусь на одном судне с самой шикарной публикой, и у меня есть подружка – ну такая дрянь… да и башка у нее тупая… В моей чековой книжке множество нулей, а зовусь я Симон Бежар, кинорежиссер. Выходит, я должен быть счастлив, раз я всего этого хотел?

В голосе кинорежиссера зазвучала патетика, и Жюльена это раздражало. Он поднял глаза:

– Стало быть, – спокойно проговорил он, – вы все-таки не счастливы?

– Да нет, в конце-то концов все у меня не так уж плохо, – заявил Симон Бежар после минутного молчания, в течение которого он как бы прислушивался к внутреннему голосу. – Да нет, я в общем-то… ну, почти счастлив.

Вид у кинорежиссера был до того недоумевающим, что Жюльен расхохотался и прекратил игру. Завтра он вновь заставит Симона Бежара проигрывать. Но сегодня вечером этот человек стал для него чересчур симпатичен, чтобы продолжить партию.

Лежа в ванне, Кларисса с закрытыми глазами предавалась сразу двум удовольствиям: горячей воде и одиночеству. Она грезила… Она мечтала, будто находится в одиночестве на некоем острове, где растет пальма, а под этим деревом сидит собака, поджидая, когда с ней будут играть. А больше там никого и ничего не было. Тут Клариссу окликнули. Она напряглась, бросила взгляд в направлении, откуда раздался голос, возвращаясь к тягостной реальности. Эрик Летюийе ждал, когда же жена наконец выйдет из ванной, чтобы самому отправиться туда и почистить зубы. Кларисса бросила взгляд на часы: прошло восемь минут… Восемь минут она пробыла там, восемь несчастных минут. И она поднялась, натянула на себя стеганый пеньюар с дурацкой корабельной монограммой «Нарцисса», напоминающей наполеоновскую, и принялась поспешно чистить зубы. Перед ванной она не сняла макияж, и горячий пар размыл грим, проложив по лицу жирные дорожки, «тем самым придав ей еще более гротескный вид, чем обычно», заметила она с тем горьким удовольствием, которое она испытывала все чаще и чаще, глядя на себя как бы со стороны, глазами других людей.

– Кларисса… я понимаю, что вы еще не готовы, но я, друг мой, сильно устал… Ведь это мой первый отпуск за последние два года, и мне хотелось бы помыться и лечь спать, если для вас это не слишком затруднительно.

– Иду, – проговорила она.

И даже не дотронувшись до расплывшегося макияжа, она вышла из ванной, обнаружив Эрика в том же положении, в каком оставила его: обе руки вцепились в подлокотники кресла, красивая голова откинута назад, глаза зажмурены, на лице выражение полнейшей расслабленности и безграничной терпимости.

– Эрик, – проговорила она, – ведь я предлагала вам принять ванну первым… Почему же вы этого не сделали?

– Вопрос вежливости, моя дорогая. Элементарные правила хорошего тона…

– Тем не менее, Эрик, – резко перебила она, – правила хорошего тона вряд ли обязывают вас превращать мою вечернюю ванну в гонки преследования. Я люблю растянуться в ванне, в этом заключается, как мне представляется, роскошь жизни, и всякий раз…

– Да, разлечься в ванне – это действительно удовольствие для вас. Я себя спрашиваю, а действительно ли этот круиз доставляет вам удовольствие, и не напрасно ли я старался ублажить человека, которому эта поездка не в радость… У вас грустный вид, на лице написана скука… Все это видят; и всем от этого неловко. Неужели вы больше не любите ни моря, ни музыки? Я-то полагал, что уж, во всяком случае, музыка является вашей великой страстью… Последней, что у вас осталась, дорогая моя.

– Но ведь вы абсолютно правы, – проговорила Кларисса с усилием. – Так что не надо быть таким нетерпеливым.

И, усевшись на постели, она подобрала ноги, чтобы Эрик, расхаживая взад-вперед и раздеваясь при этом, их не задел. Он возникал то справа, то слева, то спереди, то сзади, он возникал везде… Она не могла избавиться от этого недоброжелательного, покровительственного взгляда. Вдобавок у нее стала кружиться голова.

– Эрик, – взмолилась она, – умоляю, перестаньте вышагивать взад-вперед. Послушайте, Эрик, почему вы до такой степени настроены против меня?

– Я? Против вас?.. Нет, вы невообразимы!

И он расхохотался. Он смеялся, он был доволен: она опять обратилась к горестной теме их личных отношений, к теме, которую он обожал, ибо тут он способен был, в конце концов, нанести максимальное количество ударов. К теме, которой Кларисса старалась избегать, насколько возможно, и к которой она подступалась только тогда, когда оказывалась на последнем пределе отчаяния, лишенная друзей, рубежа отступления, пространства маневра. Но ведь она ни за что не вынесет десятидневного противостояния этому враждебно настроенному чужаку!.. Нужно было, чтобы он пообещал щадить ее во время круиза, по крайней мере, не афишировать столь явственно свое откровенное презрение, презрение до того искреннее, что она, в итоге, стала платить ему тем же…

– Я? Против вас?.. Это уж слишком! – выкрикнул он. – Я предложил вам этот изысканный круиз, причем это именно я, ваш муж, а вовсе не семейство Барон, на чем хочу заострить ваше внимание, финансирую данную поездку. Ведь это я доставил вас на борт судна, где вы имеете возможность послушать ваших самых любимых исполнителей. Разве не так? Разве мне изменяет память? Я даже, в конце концов, так организовал свои дела, что смог вас сопровождать, избавив вас от одиночества, спасая вас от глупых поступков, давая наконец себе возможность разделить с вами нечто – нечто, отличное от денег и вещей, которые можно на них приобрести. А вы меня считаете недоброжелательным?..

Кларисса слышала, что он говорит как заведенный. А ведь они, как бы там ни было, находились наедине друг с другом. Они находились наедине, и некому было демонстрировать свое образцовое поведение и ее неблагодарность. Но Эрик никогда в жизни не сможет просто попросить: «Передайте мне хлеба», не поинтересовавшись при этом, сколько стоит булка… Почему он не в состоянии сказать ей то, что он имеет ей сказать? Сказать ей, в конце концов, что он ее ненавидит? А если он ее ненавидит, то почему же в последний момент он решился отправиться в путь вместе с нею? А не стоит ли за этим уверенность, что общение с ним портило ей всю радость от круиза – это он, конечно же, чувствовал, – и, быть может, этого грустного обстоятельства оказалось достаточно для принятия решения? Для того, чтобы оставить на время свой журнал, своих сотрудников, своих политических союзников, свой двор, свой священный ареопаг, от которых он уже на протяжении нескольких лет не в состоянии был оторваться?

– Так зачем же вы поехали, Эрик? Расскажите-ка мне.

– Я поехал потому, что обожаю музыку. Это удовольствие не является вашей прерогативой…Бетховен, Моцарт – музыканты общеизвестные. Моя мать при полном отсутствии культуры больше всего любила слушать Моцарта и понимала его лучше, чем я. То же касалось и Бетховена.

– Я так жалею, что не была знакома с вашей матерью, – вяло проговорила Кларисса. – Это будет всегда мучить меня как угрызения совести. Вы, правда, мне скажете, что их просто следует прибавить к остальным, чтобы они утонули в общей куче!

– Но вы ведь не испытываете ни малейших угрызений совести!

Эрик в одних трусах пересек комнату, забрал сигареты, зажигалку и журнал и приготовился провести восхитительные полчаса в горячей воде, в той самой горячей воде, из которой он вытащил Клариссу, прикрываясь правилами хорошего тона… Не было ни малейшего основания для того, чтобы он наслаждался дольше, чем она. При одной мысли об этом по жилам Клариссы распространился гнев, пожар гнева, и она не сдерживала его, любуясь собой и одновременно дрожа от страха. В ней проснулась десятилетняя девочка, школьница, любимица классной руководительницы, балованное дитя, короче говоря, та, что могла противопоставить себя Эрику. Именно эта девочка требовала не мешать ей принимать ванну, уважать ее привычки и считаться с ее удобствами, требовала решительно и настойчиво, что позволяло ей бороться с фатализмом и покорностью взрослой Клариссы. Бороться, полагаясь на силу и недобросовестность, последние укрепления, которые не пали перед неподкупной честностью, справедливостью и истинной благопристойностью поведения, афишируемыми Эриком с утра до вечера, и именно эти укрепления не позволяли сдаться, поддаться чужому влиянию и тем более воспитать у себя чувство вины. Она больше не была влюбленной женщиной, боровшейся против жестокой любви, не была юной девушкой, отвергавшей уроки своего Пигмалиона, оказавшегося безжалостным садистом, она была испорченной девчонкой, своевольной эгоисткой, которая не помнила себя иной и в итоге взбунтовалась.