Захар Беркут - Иван Франко

— Дочка, еще раз говорю тебе и заклинаю тебя: оставайся в таборе, пока я не ворочусь, а затем поступай, как хочешь. А теперь прощай.

Он вышел, и полог из кошмы, служивший дверью, беспокойно заколебался ему вслед. Заломив в отчаянии руки, словно олицетворение горя и безумной тревоги, стояла Мирослава посреди шатра, наклонясь вперед и открыв уста, ловя ухом стук копыт, становившийся все глуше, по мере того как удалялся на юг монгольский отряд, который вел ее отец на погибель Тухольщине.

V

С тяжелым сердцем шагал Максим Беркут посреди небольшого отряда тухольских молодцов, шедших выполнить волю общины. С детства Максим рос в глубоком сознании своего единства с общиной и святости общинной воли; оттого и теперь, когда, так некстати для его чувства, на него пал почетный выбор — согнать с общинной земли врага общины, которого видели тухольцы в лице боярина, — и теперь Максим не посмел отказаться от этого поручения, хотя сердце его разрывалось на части при одной мысли, что он должен будет встретиться с Мирославой и с ее отцом, как с врагами, что ему, может быть, придется драться с боярскими лучниками или даже с самим боярином, проливать человеческую кровь на глазах той, за которую он сам готов был отдать до капли свою собственную кровь. Правда, он твердо решил выполнить свое поручение как можно спокойнее и не доводить дела до кровопролития, но кто же мог поручиться за то, что боярин, зная его слабое место, не будет сам искать поводов к этому? Так могло произойти скорее всего.

«Но нет, — думал Максим, — если он захочет моей крови, я не стану защищаться, я добровольно подставлю ему свою грудь, пусть разит! Жизни он не хочет мне дать, так пусть дает смерть! Прощай, моя Тухольщина! Прощай, отец мой, сокол сизый! Прощайте, братья и товарищи мои! Не увидите уже вы больше Максима, а, услышав про мою смерть, погрустите и скажете: он погиб за благо общины! Но вы не узнаете, что я сам желал и искал смерти!»

Так думал Максим, приближаясь к постройкам боярским на холме над Опором. Дом боярина был сложен из толстых четырехгранных, гладко тесанных и на стыках зачищенных рубанком еловых бревен, с выступающими на углах концами, как и поныне еще строят наши сельские хаты. Он был крыт толстыми дранками, обмазанными густым слоем красной, не пропускающей воду, глины. Окна, как и во всех хатах, были обращены на юг: вместо стекол натянуты были на рамы бычьи пузыри, пропускавшие внутрь слабый желтоватый свет. Входные двери с фасада и с задней стороны дома вели в просторные сени, на стенах которых было развешано разное оружие, оленьи и зубровые рога, шкуры кабанов, волков и медведей. Из сеней по обеим сторонам шли двери во внутренние покои — просторные, высокие, с глиняными печами без труб, с деревянными, красиво точеными полками для различной посуды. Одна светлица принадлежала боярину, а вторая, по другую сторону сеней — его дочери. Позади было два больших помещения: в одном кухня, в другом — людская. В светлице боярина стены были увешаны медвежьими шкурами, лишь над постелью висел дорогой заморский ковер, добытый боярином в каком-то походе. Там же висели его луки, мечи и другое оружие. Светлицу же Мирославы, кроме мягких шкур на стенах и на полу, украшали еще цветы, а на стене напротив окон, над ее постелью, висело дорогое металлическое зеркало и рядом с ним деревянный, серебром изукрашенный четырехструнный торбан, любимый наперсник мечтаний Мирославы и ее девичьих дум. Поодаль от дома, на небольшом ровном участке, находились конюшни, хлевы и прочие хозяйственные строения; там же стояла маленькая хатка для скотников. Но пусто и глухо было сегодня в просторном боярском доме. Боярина и Мирославы нет дома, слуг боярин услал, скот велел перегнать в стадо соседнего корчинского поселенца; только лучники и топорники остались в усадьбе, да и те какие-то невеселые, не шумят, не шутят, песен не поют. Видно, какое-то дело поважнее ждет их, потому что берут они луки да стрелы, топоры да копья, и все это молча, угрюмо, словно к смерти готовятся. Почему бы это?

Но вот один из них, который стоял на дороге, словно на страже, вдруг протрубил сигнал, и все дружинники в полном вооружении, подняв копья, натянув тетиву, как перед боем, выстроились в ряд перед боярским домом. На дороге показалась тухольская дружина и, увидев вооруженных людей перед боярским домом, начала в свою очередь готовиться к бою. Тревожным взором окинул Максим вооруженных людей, — нет ли средь них боярина? Но, к счастью, боярина не было. Облегченно вздохнул Максим, словно гора с его плеч свалилась, и смелее начал выстраивать свой отряд. Это отняло не много времени, и молча, с луками наготове, со сверкающими топорами и копьями, тухольцы начали приближаться строем к боярским дружинникам. Не дальше как в пятидесяти шагах от дружинников они остановились.

— Боярин Тугар Волк! — крикнул громко Максим.

— Нет боярина Тугара Волка! — ответили дружинники.

— Тогда вы, верные ему, слушайте, что я скажу вам от имени тухольской общины! Послала нас община, чтобы ушли вы волей или неволей с тухольской земли по приговору общинному. Спрашиваем вас, отступите вы по доброй воле или нет?

Дружинники молчали.

— Спрашиваем вторично! — сказал Максим. Дружинники молчали, не опуская луков.

— Спрашиваем в третий раз! — сказал, повышая голос, Максим.

Дружинники молчали, но продолжали стоять неподвижно в воинственных позах. Непонятно было Максиму, что это должно означать, но, не мешкая дольше, он приказал своим молодцам пустить стрелы в дружинников. Стрелы засвистели, как змеи, и, пролетев над головами дружинников, вонзились в стену. В ту же минуту дружинники, словно по данному знаку, бросили оружие на землю и с протянутыми руками пошли навстречу тухольцам.

— Товарищи, братья! — заговорили они. — Не прогневайтесь на нас за наше молчание. Мы дали слово боярину встретить вас враждебно, но мы не давали ему слово проливать вашу кровь, и притом проливать, защищая неправду. Мы присутствовали при общинном суде и знаем, что боярин обидел общину и что общинный приговор справедлив. Делайте, что вам приказано, в если будет милость отцов ваших, мы будем просить их принять нас в свою общину. Не хотим больше служить боярину!

Радость тухольцев, а особенно Максима, когда они услышали эти слова, была безгранична. Сейчас же все побросали оружие в кучу перед боярским домом и с веселыми, шумными возгласами кинулись обнимать и целовать своих новых неожиданных товарищей, с которыми минуту назад собирались вступить в смертельный бой. Максим больше всего радовался тому, что его опасение не оправдалось, что ему не пришлось на глазах Мирославы вступить в бой с ее отцом и изгонять неведомо куда ту, с которой он рад был бы никогда не расставаться. Радость по случаю мирного окончания этого неприятного дела на миг заглушила все его остальные сомнения. В сопровождении веселых боярских дружинников вошли тухольцы в дом боярина, с любопытством оглядывая все вокруг, однако ни к чему не прикасаясь. С сердечным трепетом приближался Максим к светлице Мирославы, надеясь встретить ее там в слезах или в гневе, желая словом участия утешить, успокоить ее. Но Мирославы не было в светлице, и это обеспокоило Максима. «Где она?» — подумал он и немедленно решил спросить об этом дружинников, которые тем временем суетились, готовя на радостях братское угощение для своих тухольских гостей. Но ответы дружинников на его вопрос не удовлетворили и не успокоили Максима. Боярин вчера утром выехал с дочерью, но куда? зачем? когда вернется? — неведомо. Велел им выступать враждебно против тухольцев, но, то ли увидев неохоту на их угрюмых лицах, то ли, может быть, приняв какое-то новое решение, прервал речь и уехал. Вот и все, что узнал Максим от своих новых союзников. Ясное дело, что такие вести должны были сразу замутить его чистую радость, даже бросить тень какого-то подозрения на дружинников. Что это значит? Не кроется ли за этим какая-нибудь измена? Уж не хочет ли боярин поймать их в какую-нибудь ловушку? Однако, не желая громко перед всеми высказывать свои подозрения, Максим шепнул лишь некоторым из своих товарищей, чтобы они держались настороже, а сам принялся зорко и внимательно осматривать весь дом сверху донизу, не пропуская ни одного тайника, ни одной каморки. Нигде не было ничего подозрительного.

— Хорошая постройка! — сказал Максим дружинникам, устанавливавшим столы. — Да что ж, мы должны ее разобрать! Известное дело, мы не станем дом ни разрушать, ни жечь, а сложим все как следует, в кучу, чтобы не боярин, если захочет, мог все это забрать. И все добро его должно быть ему сохранено в целости.

Между тем дружинники вынесли в сени большие дубовые столы из светлиц, накрыли их белыми скатертями и уставили всевозможными яствами и медами. Под веселые возгласы и песни началось угощение. Однако, чем дольше сидели молодцы за столами, чем больше ели и пили, тем больше таяла почему-то их радость и веселье. И хоть пенился мед в точеных деревянных кубках, хоть мясо, жаренное на вертелах, дымилось на деревянных тарелках, хоть искренние, дружеские слова громко неслись от одного конца стола к другому, все же тайной дрожью трепетали почему-то все сердца, словно в ожидании какой-то страшной вести. Странная, непонятная, но всеми ощущаемая тревога повисла в воздухе. Или стены боярского дома давили свободных общинников?..