Луны морозные узоры. Часть 2 (СИ) - Кириллова Наталья Юрьевна

Мы прерываемся лишь на попытки избавиться от одежды, что мешается, не позволяет прикоснуться кожей к коже, однако впопыхах, охваченные взаимным нетерпением, с трудом с нею справляемся. Куртка и рубаха летят на ковер, устилающий пол спальни, но мое платье модного в этом сезоне феосского фасона вызывает заминку и Джеймс, бросив поиски шнуровки или иных застежек, тянет меня к постели. Я оказываюсь лежащей поперек кровати, на прохладном вышитом покрывале, Джеймс прижимает меня к нему, и я кончиками пальцев исследую мускулистое мужское тело, знакомлюсь заново. Ладони Джеймса на моих бедрах, поднимают юбку, скользят по обнажившимся ногам. Неспешно от щиколоток, опутанных тонкими ремешками легких туфель, которые знатные дамы Верде носили дома, до колен, а оттуда, нарочито медленно — на внутреннюю сторону бедер. Не сдержавшись, я позволяю сорваться тихому стону, и Джеймс ловит его, рассматривает мое лицо в сумраке спальни. Ласкает умело, более не торопит, словно ожидая моего отказа, возражения, словно у меня могут найтись слова для отрицательного ответа теперь, когда я попросила его не уходить, когда он пообещал, что всегда будет рядом. Видит Серебряная, это и впрямь не останется простым обещанием, не обратится легковесной клятвой из тех, что значат не больше крика чаек над морской гладью.

Я выгибаюсь, впиваюсь ногтями в мужские плечи, предвкушая желанное освобождение, но Джеймс удерживает все же на грани, бесплотной, но столь ощутимой физически, что я едва не вскрикиваю от разочарования. Мужчина, убрав руку, приподнимается надо мною, возится со штанами. Затем вновь накрывает меня своим телом, и я принимаю охотно и тяжесть его, и проникновение. Обнимаю крепко, отдаюсь каждому движению, слушаю, как смешивается в тишине спальни наше дыхание, неровное, сбившееся давно. Как стучат наши сердца и, кажется, будто в унисон. Ощущаю, как тело, напряженное, жаждущее большего, перестает принадлежать мне, оно словно живет собственной жизнью, переплетенной тесно с тем, кто рядом.

С ними обоими, пусть одного сейчас и нет с нами.

Стон мой звучит слишком громко, меня накрывает вспышкой огня, бурлящего в крови, стремящегося к освобождению. Радостью безмятежной, чуть безумной. Чувством насыщения и полноты — не только сейчас, в эту минуту, но ощущением, словно жизнь моя наконец собралась полностью, все ее элементы встали на свои места, где и должны были быть. Стон Джеймса замирает на моих губах, и мы и сами застываем в хрупкой сети блаженного безвременья, беспечные мотыльки перед огнем, за мгновение до последнего полета на верную погибель.

— Останься, — шепчу.

— Останусь, — соглашается Джеймс, и я вижу нежную полуулыбку на его губах.

— Сейчас, — уточняю я. Боюсь, теперь я не смогу его отпустить, даже вопреки правилам приличий, вопреки мнению окружающих. — На всю ночь.

— Что скажет твой муж? — в голосе Джеймса усмешка, ироничная, подначивающая.

— Утром обсудим, — я улыбаюсь в ответ, зная, что едва ли Мартен станет возражать.

Начинаю и вовсе подозревать, что порядок посещения спальни супруги в этом союзе тревожил лишь меня, и никого более.

Дом мал. Скромен. Даже беден. За распахнутым окном кусты шиповника и аромат крупных розовых цветов наполняет маленькую комнату.

Слышу крики чаек и шум моря, чувствую терпкий, солоноватый привкус его. Странно. Это ведь сон, а во сне не должно быть ни запахов, ни вкуса. И голос моря другой, не такой, к какому я привыкла в Верейе. Этот — протяжнее, суровее, тверже.

На дощатом полу комнаты сидит мальчик, ровесник Андреса на вид, с золотисто-каштановыми волосами, вьющимися колечками, и светло-синими глазами. У этого малыша нет просторной детской, полной разных игрушек, как у нашего сына, он играет маленькими деревянными брусочками и одет в простую домотканую рубашку. Но мальчик серьезно, сосредоточено, совсем как наш Андрес, перекладывает незамысловатые свои игрушки, собирает по лишь ему одному ведомому плану и неожиданно резким движением насторожившегося зверька поднимает голову, смотрит мимо меня. Я слышу шаги за спиной, слышу, как открывается дверь позади.

— Вот наш сын, — произносит голос, женский, незнакомый мне, но полный материнской радости, гордости. — Я назвала его Нордан, как ты и хотел.

Она проходит мимо меня к сыну, наклоняется, берет мальчика на руки. Разворачивается, глядя сквозь меня на невидимого мне собеседника, оставшегося позади, вне моего поля зрения, улыбается так, как улыбается счастливая мать отцу своего ребенка, мужчине, которого любит, от которого родила желанное дитя.

Она едва ли старше меня и ниже ростом, крепкая, будто деревце, выросшее в одиночестве на отвесном склоне, выжившее вопреки всему и оттого не страшащееся ни ветров, ни бурь. Нет в ней ни обольстительной прелести Коры, ни идеальной красоты Изабеллы, ни моих экзотических черт. Взгляд карих глаз прямой, честный, но не дерзкий, не томный. Губы пухлые, но рот крупноват. Лицо обветренное, кожа не изысканно бледна, как модно среди придворных красавиц, но уже чуть тронута загаром, выдавая в молодой женщине человека, много времени проводящего на свежем воздухе. Каштановые волосы присобраны сзади и растрепанными прядями рассыпаны по плечам, сама она одета в длинную юбку и простую крестьянскую блузку. Я понимаю вдруг, что женщина предо мною не ждала гостей, тем более не ждала мужчину, которому улыбалась радостно и смущенно одновременно.

— У него твои глаза, — добавляет она.

Мне видится отражение его улыбки в ее глазах, он счастлив, действительно счастлив, что у него есть сын, но я по-прежнему не могу рассмотреть его самого, отца мальчика.

— Ты надолго?

— Нет, — мужчина говорит негромко, с горечью сожаления в голосе. — Командование настаивает на ограничении и усилении контроля за путешествиями в ваш мир. Слишком много последствий от наших визитов сюда, слишком они стали непредсказуемы, слишком много влияния наш народ начал оказывать на ваш, пусть и косвенно. Если большинством голосов в совете примут проект ограничения, то…

Улыбка гаснет, словно брошенный в воду уголек.

— Значит, это последний раз…

— Я не знаю, Фрейя. Пока трудно сказать, как все обернется.

Женщина медленно опускает сына на пол, выпрямляется. Мальчик замирает подле матери, следит настороженно за незнакомцем, чужим для малыша существом. Слышу шорох за спиной, замечаю удивление на лице Фрейи.

— Нет, ты не должен… — начинает она и умолкает.

— Должен. Это не предложение руки и сердца и не знак принятой в вашем мире помолвки — я не могу ни врать тебе, ни обещать того, что, возможно, навсегда останется пустыми словами. Я и так перевернул всю твою жизнь с ног на голову…

— Я ни о чем не жалею…

— Я жалею.

— О нас? — она вздрагивает, и мальчик цепляется за материнскую юбку, смотрит недобро на мужчину снизу вверх.

— О том, где и в каких условиях ты оказалась из-за меня. Ты достойна лучшего и большего, а получила… нищую жизнь и хибару на краю света. Возьми, прошу тебя.

Фрейя делает шаг вперед, протягивает руку неуверенным, робким жестом.

Жестом дамы, когда-то подававшей руку для поцелуя, но уже очень давно этого не делавшей.

Вижу Фрейю прямо перед собой, но почему-то и гость ее, и действия его оказываются постоянно вне моего поля зрения, словно он, как и я, лишь бесплотный дух, плутающий в собственных снах и чужом будущем. Когда Фрейя отступает, я замечаю на безымянном пальце ее кольцо, тонкая полоска серебра с сиреневой каплей камня. Она касается нежданного украшения, прокручивает его осторожно.

— Если я не вернусь и не передам тебе никаких иных весточек в течении следующих трех лет, то бери нашего сына и возвращайся на континент. Там найди профессионального мага, в котором будешь уверена, и продай ему это кольцо. Настаивай на максимальной цене и не соглашайся на меньшее, слышишь, Фрейя? При правильном раскладе оно обеспечит вам с Норданом несколько лет безбедной жизни. Не роскошной, конечно, но лучше, чем убогое существование на этом острове. Ты сильная, я знаю, ты справишься.