Струна (=Полоса невезения) - Виталий Каплан

Да, правильно я предполагал — эта тусклая лампочка была способна на большее. Полковник взорвался.

— Ты сука, мля, интеллигентская, меня еще поучи, гной пиджачный. Да у твоей мамки столько хахалей не было, сколько у меня операций! Гнида гэбэшная: сдриснул при первом порыве, а теперь строит себе памятник из говна! Герой, ёшь тыть, незримого фронта!

И гордый полковник ввернул такое определение, что не смог бы придумать и самый маститый врач-гинеколог.

Женя, однако, прослушал все это спокойно и лишь заявил, глядя куда-то в перспективу:

— Ну и к чему так нервничать? У вас ведь и давление наверняка подскочило, и сердце тоже… второй свежести. Резюме-то какое будет?

— Тебе, говнюк, еще и резюме? — вновь раздулся полковник. — Ну так получай мое резюме! Вы арестованы, гражданин Гусев.

— И на каком же основании? — деланно удивился Женя. — Ордер военного прокурора у вас, или в столе остался?

Полковник коротко, без замаха, ударил Женю каблуком под коленную чашечку.

— Лежать, падла! Мордой в асфальт! Ствол на землю!

— Простите, а в какой последовательности? — точно и не заметив удара, поинтересовался Женя. — Сперва ствол бросать или ложиться? Кстати, у меня и ствола-то при себе нет.

— Ща поймешь, — и полковник ловко выхватил из-за пояс пистолет. С виду обычный ПМ, на самом деле ствол представлял из себя нечто жуткое. Видать, очередное изделие тульских левшей, специально для Комитета. И, что самое страшное, обладатель оружия выстрелил. В Женю. С двух шагов. Очередью.

Странное дело — треска я не услышал. Да и Женя не думал падать, пробитый добрым килограммом свинца.

Происходило что-то невообразимое. Женя, казалось, размазался по пространству, он был всюду — и в то же время нигде. Полковничьи пули промчались мимо, уйдя в пустоту.

— Ты чего творишь, чмо окопное! — резко выкрикнул увернувшийся Женя.

Полковник отпрыгнул, проворно взмахнул рукой — и тут же раздался треск автоматных очередей. Лупили, казалось, сразу со всех сторон.

Да, наверное, это все-таки трусость. Но вместо того, чтобы геройски выскочить наружу, навстречу пулям, я резко согнулся, едва ли не сполз под сиденье.

И вовремя. Переднее стекло страшно дзинькнуло, покрылось паучьей сеткой трещин и медленно — или это вновь фокусы восприятия? — осыпалось внутрь. Дробь осколков забарабанила по спине, что-то чиркнуло над ухом, липкая соленая струйка стекла мне на губу — но при этом я совершенно не чувствовал боли.

Как-то вдруг сразу я понял, что из машины все-таки надо убраться. Если хоть одна пуля пробьет бензобак… в таком случае у меня вообще не останется шанса.

Рванув со всей силы дверцу, я тяжело вывалился на асфальт. Навстречу гостеприимным свинцовым птичкам, столь давно вившимся в моих поисках, тем самым… которых почему-то уже не было.

Тишина стояла над миром, теплая майская тишина, и шел в этой тишине на негнущихся ногах Женя. Что-то поблескивало у него между пальцев — не то шпага, не то хлыст… Да нет, какая там шпага — обычная гитарная струна, «ре» малой октавы. В серебристой оплетке, хищно извивающаяся, жаждущая крови.

Впрочем, она, похоже, насытилась. Вдали, привалившись к милицейской «Волге», сидел гаишник. То ли дремал, то ли что похуже. А совсем рядом, в двух шагах, лежал посреди шоссе полковник. Клякса, пятнистая клякса на сером.

— И еще пятнадцать человек, — точно прочитав мои мысли, устало сообщил Женя. — В кустах. Некоторых я просто оглушил, а остальные…

Он не договорил. И так было понятно.

— Блин, — спустя мучительно долгую паузу выдохнул он, — как же идиотски сложилось… Ну ладно сам козел, моча в мозги ударила, крыша поехала, но ребят-то жалко… армейский спецназ. Эти-то и вовсе ни за что…

— И ты… один? — во рту у меня давно уже пересохло, но лишь сейчас я это ощутил в полной мере.

— Ну да, — печально кивнул Женя. — Боевой Резонанс Струны — вот так это называется. А что делать, Костян? Изрешетили бы они нас. Сам-то цел? Чего с ухом-то?

— Да пустяки, — отмахнулся я. — Стеклом мазнуло. Жень, а что вообще было? Кто эти люди?

Вопросы так и рвались из меня, но Женя не спешил отвечать. Вместо этого он нагнулся над поверженной тушей полковника, с явным усилием перевернул на спину.

Сейчас я видел опавшие бугры мышц, холодное, чуждое загара лицо. Закрытые узенькие глазки… которые внезапно открываются — и что-то происходит. Из складок камуфляжной куртки, где утонула левая рука полковника, брызжет огнем… внизу сверх. Мертвые губы расплываются в печальной улыбке… а потом вдруг лицо его взрывается и опадает, улыбки больше нет… и глаза остаются открытыми… навсегда…

И снова ослепительно-черная пауза, провал восприятия… а потом — птичий щебет, легкий ветерок, одуряюще-вязкий запах весеннего разнотравья. И Женя, привалившийся к зелено-коричневой куче тряпья… не сразу я сообразил, что это за куча.

Валялась рядом его черная, зачем-то дымящаяся «мыльница», а сам он… Скрючился, сжимая ладонями живот, и между пальцев, под желтой тканью футболки, набухало темное пятно.

— Зацепил-таки, гад… Эх, дурак я… не учел… — слова с трудом выползали из узкой, изломанной щели рта. — Это ж Мартыненко, волк еще тот… А мог бы и тебя зацепить…

— Куда он попал? — пытаясь говорить деловито, выдохнул я. — За аптечкой бежать?

— Успокойся, — прохрипел Женя. — Ты еще, пожалуй, намудришь… Сейчас наши подъедут, все по уму сделают. Иди, встречай. А я тут посижу, на ветерке… Эх, хорошо хоть Севку не взяли… Он ведь ужом извивался, просился… Шашлыков захотелось… Ладно, ступай.

А сзади уже раздавались звуки тормозящих колес.

Я и представить не мог, что их окажется так много. Или это у меня в глазах мутилось?

— Там… Живот… Врача… — пролепетал я, падая в плотную, глухую тьму.

Крепкие руки не дали мне расшибиться об асфальт.

2

Не хотелось включать свет, хотя лиловые сумерки за окном давно перетекли в плотную, наполненную мокрым ветром тьму. Не хотелось вставать с неразобранной кровати, нащупывать тапки, щелкать выключателем. Зачем? Чтобы комнату затопил свет — желтый, точно лимонный концентрат? Чтобы предметы обрели острые свои очертания, чтобы всё вокруг стало беспощадно ясным, расчерченным на большие квадраты? Нет, сейчас мне нужна была именно тьма. Она обволакивала, она лечила, она милосердно скрывала от меня очевидное…

Что самое смешное, физически я был здоров — ну, не считая смешной царапины за ухом. Это Женя сейчас в реанимации, под капельницей, и хотя доктор Павел Александрович, тряся кудлатой головой, уверял, что шансы есть, и вполне реальные шансы, я понимал — сейчас Женя похож на лодку со сломанной мачтой, без весел. Несут, крутят непредсказуемые течения, и к какому еще берегу ее прибьет — сие неведомо никому. Будь я верующим, наверняка бы сейчас молился.

Но это — не мое. Я даже Севке ничего путного не сумел сказать, да и ни к чему… «Скрыть все равно ведь не скроешь, — Кузьмич говорил сухим, безжизненным голосом. — А ложь он нам никогда не простит. Значит, скажем как есть…» Правда, после первого приступа слез Севка держался куда лучше, чем я предполагал. Поселился в реанимационном отделении, и выгнать его оттуда не удалось еще никому — несколько не по разуму усердных медиков было уже покусано, и Кузьмич дал команду — оставить. В конце концов, его там как-то приспособили к делу — что-то подтирать, выносить…

Два дня уже прошло, а лодка-душа так и моталась между двумя одинаково неприветливыми берегами. Я недоумевал: ну как же это? Мощная, обладающая тайными средствами медицина «Струны» должна творить чудеса. Как вот с моей ногой. На эти мои недоумения Кузьмич мрачно высказался, что на то и «Струна» — в любой другой больнице, будь то сельский медпункт или «кремлевка», смерть наступила б спустя три-четыре часа после выстрела. Без вопросов. «Ты хоть понимаешь, Константин, что такое пуля со смещенным центром тяжести? — проскрипел он, не поднимая на меня глаз. — Должен понимать, не зря ж четыре месяца занимался… Он сейчас не таблетками держится и не уколами. А тонкими вибрациями Струны… Это максимум, что в наших силах».

Я честно пытался понять, хотя получалось не слишком. Да, уж очень многое я здесь видел, чтобы всерьез отнестись к словам про эти загадочные «вибрации», но все-таки до конца принять не мог. Ну не укладывалось оно в мои материалистический мозги. И даже последнее доказательство, расплывшееся по пространству тело, прозрачное для свирепого автоматного огня, так и подмывало объяснить случайностью.

Но я уже понимал — что-то необратимо изменилось. Что-то сдвинулось в моей душе, открылись какие-то доселе наглухо забитые дверцы, и потянуло оттуда зябким сквознячком. Хотелось согреться, но тут ни камин не поможет, ни одеяло, ни даже крепкие мужские напитки.