Вампилов - Андрей Румянцев

«По коридору туда и обратно ходит, напевая драматическую тему из второго действия “Риголетто”, молодой человек в черном костюме с бледным лицом. Испачканные в чернилах руки он заложил за спину и нервно шевелит там большим пальцем.

Молодой человек: Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля. (Вздрагивая и останавливаясь.) Не знаю, как я кончу, но начал я плохо…»

Много обсуждений вызывала в нашем кружке музыка отечественных композиторов. Слушая «Арагонскую хоту» Глинки или «Итальянское каприччио» Чайковского, поражались широте русской души, русского гения, так хорошо чувствующего музыкальный лад другого народа. И всегда оставляла глубокое впечатление музыка, рожденная поэзией и печальной неустроенностью российских просторов, их суровой историей: увертюра к опере «Руслан и Людмила» и «Вальс-фантазия» Глинки, Первый концерт и «Времена года» Чайковского, мелодии Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Рахманинова. Однажды Игорь Петров принес Первую симфонию Калинникова, композитора, редко исполняемого и тогда, и сегодня. Главная тема симфонии — мелодия, взятая, вероятно, из народной песни, дохнула такой знакомой русской неохватностью и печалью! Еще одно имя встало в нашем сознании рядом с Кольцовым, Некрасовым, Есениным.

Всегда под рукой был большой набор пластинок с записями Шаляпина. В те времена нельзя было прочитать мемуаров великого певца, достоверных свидетельств о его отъезде из России и жизни за рубежом, о травле его на родине в 1920-е годы. Но, слава богу, с нами оставались голос Шаляпина, его могучий талант, его боль о России.

Потрясающе действовал на нас в шаляпинском исполнении романс Глинки «Сомнение». Кажется, Саня первым обратил наше внимание на стихи Есенина, написанные под воздействием этого романса:

Слушай, поганое сердце.Сердце собачье мое.Я на тебя, как на вора,Спрятал в рукав лезвие.

Строки эти всплывали в сознании, усиливали трагизм того, что мы жадно слушали.

Совпадала по чувству с романсом Глинки ария Алеко, которую пел Шаляпин; ее запись в те же минуты, следом, включал Саня. Опять тревожная музыка… чреватые взрывом ревности слова:

Весь табор спит.Луна над ним полночной красотою блещет.Что ж сердце бедное трепещет?Какою грустью я томим?

В этих святых минутах была разгадка того, что могло удивлять не только посторонних, но и нас в самих себе: как же это вы, ребята, ходите на танцульки, где неизменно гвоздь программы буги-вуги, и вам нравится университетский джаз, особенно мгновения, когда три саксофониста в черных смокингах и белых рубашках с бабочками, начиная солировать, одновременно и резко встают и слегка вскидывают свои инструменты, вы даже дружески улыбаетесь им, потому что часто репетируете рядом, в соседних комнатах, и достаточно знакомы; вы сами носите пусть не «дудочки» и не экзотической расцветки пиджаки, но все же обуженные брюки и пестроватые костюмы — как же это вы, ребята, спеша за модой, играете в непопулярном, немодном оркестре народных инструментов и, собираясь на квартире товарища, слушаете музыку, которой сто, а то и двести лет от роду?

Отвечала на это душа, ликующая и плачущая, беспричинно мрачнеющая и так же беспричинно торжествующая. Вампилов в рассказе «Моя любовь» устами своего молодого героя объяснился так: «Мне казалось, что это тонкое и глубокое чувство, которым жила и входила в душу музыка, — мое чувство, и мне захотелось вдруг видеть Веру и говорить ей что-нибудь красивое и нежное…»

Не знаю, согласятся ли со мной искусствоведы, но, по-моему, у каждой пьесы Александра Вампилова есть своя музыкальная тема, точнее, темы, перетекающие друг в друга, поскольку произведения его напоминают симфонии.

Причем на сцене, в спектакле, музыка, заключенная в драме или комедии, часто теряется; я отчетливее, чище слышу ее при чтении вампиловского текста: в его стремительном и одновременно напряженном диалоге, в исповеди героя, в точной и всегда значительной ремарке автора. Трагическая и нарастающая мелодия гибели человека, распада его души в «Утиной охоте»; в «Старшем сыне» — сквозная, не убитая беспощадной жизнью музыка, напоминающая об отзывчивости, доверии, доброте… И так в каждой пьесе. Ибо музыка для Вампилова была частью его существа и, значит, частью творчества, не прикладной, внешней, а неотъемлемой, глубинной. Она сопровождала его раздумья, и она, без сомнения, воплотилась в его слова.

Вечная претензия к мемуаристам: зачем вы делаете из героя своих записок ангела? Наводите глянец, и вот уже человек теряет живые черты, у него нет слабостей, недостатков, ошибок.

Об Александре Вампилове все знавшие его рассказывают с симпатией. И это объяснимо. То, что было главным в его личности, не могло не привлекать. Но в нем, конечно, жили и «бесы». Правда, они были… как бы это выразиться?.. тоже особыми, вампиловскими.

Расскажу один случай, и вам, возможно, станет яснее, что имеется в виду.

Известно, что в день стипендии студенты — самые богатые люди. Небольшой компанией, вчетвером, мы посидели в ресторане «Сибирь» и вышли на весеннюю улицу. Вечер стоял чудесный, теплый, было еще довольно светло. Саня вынул папиросы, раздал нам, бросил пустую пачку в урну, но промахнулся. Двое моложавых тренированных мужчин, стоявших рядом, у входа в гостиницу, неодобрительно глянули на нас, один посоветовал:

— Подними-ка, парень.

У Сани взыграло.

— Знаешь, друг, — надменно сказал он, — мы можем заставить тебя извиниться по-французски, снять свои штиблеты и удалиться бесшумно на цыпочках.

Не выдумываю: он произнес именно эту фразу из рассказа «На скамейке»; сейчас не припомню только, была ли уже написана эта новелла или нет.

Незнакомцы буквально прыгнули на нас. Не успел я моргнуть глазом, как уже лежал на одном из своих друзей, поперек, со свирепо заломленными назад руками. Дядя больно упирался коленом в мой позвоночник. Второй точно так же придавливал к земле крестовину, составленную из Сани и моего третьего несчастного друга…

Потом мы сидели в отделении милиции, в кабинете начальника, одного из моложавых тренированных мужчин, и уныло отвечали на вопросы.

Вот и судите сами, что это было в поведении Сани: заносчивость, которую он всегда не любил в людях, или что-то другое? Если даже и заносчивость, то с одной поправкой. Он как бы примерял на себя маску выдуманного им литературного героя, проигрывал ситуацию, в которой тот мог оказаться, говорил его словами. И ждал: как все это воспримут?

«Дурные замашки», как выражаются строгие положительные люди, обычно проявлялись у нас, в том числе и у Сани, в мальчишеских выходках. Вампилов писал о героях рассказа «На скамейке», приятелях Штучкине и Вирусове: «Окаменев даже в самых академических и самых серьезных позах, эти молодые люди представляли бы собой скульптурную группу “Два шалопая”». И сам автор, и мы, его тогдашние товарищи, любили быть шалопаями. И не всегда задумывались, приятно ли это окружающим.

…Отметив какой-то очередной праздник в своей студенческой комнате, напевшись под Санину гитару и напрыгавшись в коридоре на втором этаже общежития, где по таким дням устраивались танцы, мы вдруг решили: «Пойдем к Тропину!» Милейший Георгий Васильевич, уже пожилой человек, доцент, преподавал нам языкознание и диалектологию. Он жил в двух шагах от общежития, в деревянном особнячке с четырехскатной крышей. «Пойти к Тропину» означало, конечно, не светское: наведаться в гости — он нас не приглашал, и мы не были его любимыми учениками, чтобы запросто заходить на семейный огонек. Призыв сей означал очередное дурачество: пойти под окна особняка и пропеть хозяину наши романсы.

Закрытые ставнями окна домика располагались невысоко над тротуаром. Внизу — широкая завалинка, обшитая тесом. Саня поставил на нее ногу, удобно пристроил гитару, тронул струны. Мы расположились вокруг кто сидя, кто стоя, привычно запели. В «Серенаде Дон Жуана» Чайковского Вампилов, как обычно, солировал:

Гаснут дальней АльпухарыЗолотистые края.На призывный звон гитарыВыйди, милая моя…

Апофеозом была песенка из репертуара нашего оркестра:

Гей да, тройка! Снег пушистый…Ночь морозная кругом… —

где слово «тройка» мы заменили на фамилию хозяина дома…

После праздника в перерыве между лекциями мы стояли обычной компанией в университетском коридоре. И вдруг увидели, что к нам приближается Георгий Васильевич. У него была интеллигентная привычка: не доходя добрых трех-четырех метров, пригибать голову в поклоне и с учтивой улыбкой повторять: «Здравствуйте, здравствуйте!» На этот раз он начал свое приветствие совсем издали, поклон его был ниже, а улыбка учтивее, чем обычно. Подойдя, он начал ласковой скороговоркой: