Карточный домик - Сергей Рокотов

Толстые волосатые пальцы потянулись к моему ордену. Коля, держись! — услышал я Витин голос. И — прыгай! Поперек горла встало что-то кроваво-распирающее, бешено пульсирующее, не дающее жить. Я хотел сказать, но продраться смог бы лишь крик. И все же я выдавил хриплое: уберите руки. Коленька, Коля, пойдем, пойдем отсюда! Вы!.. Как вам не стыдно, у вас нет совести! Он не виноват, он ни в чем не виноват, его туда послали! Господи, ну как же жить! Почему никто никого не понимает, не хочет понять, почему все такие жестокие! Его послали туда, понимаете?

— Мы его не посылали, — услышал я.

— Ах, не посылали! — взвизгнула Оля. — А если бы ваш сын… Он вместо вашего сына… Неужели никогда вы так и не поймете друг друга?! Пойдем, миленький, успокойся, ну пожалуйста!

— Пойди, успокой его, — ухмыльнулся кряжистый. — Успокой щенка.

— Вы сами, сами во всем виноваты! — взлетела вдруг Олина сумка и ударила кряжистого по лицу, потом еще кого-то, раскрылась, посыпались тюбики, флакончики, деньги. — Это вы, вы!.. — истошно кричала Оля. — Только троньте его, только попробуйте, я не знаю, что сделаю! Я вам всем глотки перегрызу! Он самый лучший, он…

Снова взлетела сумка, кто-то перехватил, и Оля разъяренно бросилась в толпу — но я успел поймать ее за руку.

— Пойдем, — сказал я. — Пойдем.

И мы пошли по улице под дождем. На привокзальной площади Оля остановилась, посмотрела мне в глаза, словно собираясь сказать что-то очень важное. Но ничего не сказала.

До поезда мы дремали и читали праздничные газеты в зале ожидания. Объявили посадку, мы вышли на перрон. Там шумели, хохотали, толкали друг друга призывники — в драных вылинявших телогрейках, узких школьных пиджачках, с рюкзаками и хозяйственными сумками, стриженные под машинку и длинноволосые, с гитарами и даже аккордеоном.

…А если что не так, не наше дело,Как говорится, Родина велела,Как славно быть ни в чем не виноватым,Совсем простым солдатом, солдатом…

Мы подождали, пока они пройдут к задним вагонам. Капитан и с другой стороны старшина все пытались хоть немного подровнять колонну, как они ее называли, по шесть, но ребята валили табуном, заполнив весь перрон. Задирая девчонок, подставляя друг другу ножки, играя на ходу в "жучка". Выделялся из шума и гама вместе с четкими гитарными аккордами сильный сипловатый тенор.

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,С нашим атаманом не приходится тужить…

Игорь Ленский с Мишей Хитяевым пели эту песню. Она взводному нравилась.

Мы вошли в наш СВ — никогда до этого в спальных вагонах ни я, ни Оля не ездили.

— Наконец-то, — выдохнула Оля и медленно опустилась на постель. — Как же я устала, знал бы мир.

Она разулась, легла и еще до того, как поезд тронулся, уснула. Проснулась часа через два.

— Мы уже едем? — спросила, облизнув сухие губы. — А почему ты не спишь?

— Не хочется пока.

— Я очень хочу пить.

— Может быть, чаю? Он, правда, остыл уже…

— Нет, воды. Принеси, пожалуйста.

Я принес, она жадно выпила весь стакан и попросила еще, но передумала, как только я открыл дверь.

— Подожди. Сядь. Помнишь, ты говорил, что Виктор хочет обратно туда вернуться? Помнишь?

— Помню.

— И там, возле этого проклятого ресторана, ты подумал об этом? Скажи!

— Нет.

— Правда? — она крепко сжала мою руку обеими руками.

— Правда. Воды принести?

— Больше не хочу воды, — сказала, глядя в глаза. — Иди ко мне. Не надо тушить свет, я хочу, чтобы мы видели друг друга. Помоги…

Через полчаса, прикрывшись простыней, вытирая полотенцем пот с моего лба, она сказала:

— Только ради бога… Я знаю, ты сумасшедший, но возьми себя в руки. Будь мужчиной. Это бывает. У тебя действительно никого раньше не было? Это бывает в первый раз. И я виновата, и устали мы ужасно. Сколько ты ночей не спишь? Думаешь, это не сказывается? Хочешь, мы завтра опять сойдем на твоей станции и поживем в деревне несколько дней? А? В какой-нибудь заброшенной избе. Сейчас ведь тепло уже. Ты будешь ловить рыбу в озере, я буду варить из нее уху. Парное молоко будем пить по вечерам… Хочешь?

— Хочу, — сказал я.

Вскоре она опять уснула, отвернувшись к стене, — будто ничего не случилось. А я не спал. Лежал одетый и слушал стук колес. Под утро тихо вышел из купе. Постояв в тамбуре, пошел по составу, спотыкаясь о чемоданы, мешки, торчащие ноги. В вагоне, где ехали призывники, у входа, уронив голову на руку с красной повязкой, спал дневальный. Напротив, в отсеке, спали капитан и старшина. Я прошел дальше. Запахи были совсем не армейские — пахло пивом, лимоном, курицей, туалетной водой, флакон с которой, наверное, разлился у кого-нибудь в рюкзаке. И спящие не храпели и не хрипели, как мы во сне, и не орали, и не матерились, а тихонько по-детски посапывали. Я сел на боковой столик. И вдруг сердце дернулось и замерло, покатились по спине холодные капли пота: впереди, через две секции, я увидел знакомый затылок, стриженый, круглый, с двумя макушками. Подошел — лопоухие уши, родинка на шее. Костя Парамонов, которого застрелили в упор, когда мы ночью прочесывали кишлак. Бред. Я и в самом деле схожу с ума. А это кто внизу? Витя Левша,

— Витька!

— Чего? — заворочался опухший во сне губастый парень, совсем на Витю непохожий.

— Курить есть?

— На столе там.

Взяв папиросу и спички, я вышел в тамбур. Закурил. Голова от первой же затяжки пошла кругом. Перед глазами все поплыло. Я курил и смотрел на красную ручку стоп-крана, утопленную в стене. В разбитое окно дул холодный сырой ветер, но я не отходил, я подставлял ему пылающее лицо, шею, грудь. Огоньки срывались с папиросы и бились о стену, словно живые, и падали, и гасли. Все быстрее стучали колеса, казалось, они догоняют друг друга. А все спят. И машинист с помощником спят, иначе не проскакивали бы станции одну за другой. И красные семафоры. Если я схожу с ума — ладно. А если нет, и мы действительно несемся к гибели?

Я взялся на ручку стоп-крана и с силой дернул на себя. Ручка не работала. Выглянув в окно, я увидел, как состав изгибается на повороте — словно хвост гигантской ящерицы. Туман сзади. И туман впереди. Я пошел по составу вперед, но дверь вагона-ресторана была закрыта, я выбил локтем боковое окно, вылез на крышу и пополз на четвереньках по-пластунски, едва удерживаясь под напором ледяного ветра, крыши были мокрыми, скользкими, добравшись до тепловоза, я свесился вниз, заглянул в кабину — там никого не было, ни машиниста, ни помощника, но стукнула у меня за спиной дверь, кто-то вышел в тамбур, и я понял, что заснул стоя, как после ночных нарядов в учебке мы засыпали на утреннем разводе в строю.

Я вернулся в купе.

— Это ты?

— Я.

— Где ты был?

— Курил.

— Курил?! — она вскинулась. — Ты же бросил! Как ты мог? Ты же обещал, ты клялся, что больше никогда не будешь курить!

— Что с тобой, Оля?

Она уткнулась лицом в подушку.

— Оленька, ты что? Милая, ну не плачь, пожалуйста. Из-за того, что я выкурил одну несчастную "беломорину"…

— Да! Из-за того!

— Прости, пожалуйста. Ну я не буду… Успокойся.

— Дурак ты, — прошептала она, дрожащими руками привлекла меня к себе. — Дурак. У меня даже встать не было сил. Я думала…

— Что ты думала?

— Какой же ты дурак.

15

Мы развелись зимой, через полгода после нашего грустного свадебного путешествия. Без скандалов, без нервотрепки — тихо, покорно, точно не имели иного выбора, подали заявление и вскоре получили свидетельство о расторжении брака. Я снова вышла замуж, жила с мужем в Венгрии, родила двух девочек, построили кооператив, дачу, недавно сменили машину, работаем, отдыхаем на Куршской косе у родителей мужа или на Черном море, на Мысе, куда папа достает нам через друзей хорошие путевки. В общем, все слава богу. С Колей я иногда общаюсь по телефону — он звонит, поздравляет с праздниками, и я звоню, тоже поздравляю. Хотя поздравлять-то особенно не с чем. С исторического факультета МГУ — куда он неожиданно для всех поступил, сдавал экзамены на пятерки, получал повышенную стипендию — его из-за какого-то скандала выгнали, верней, перевели на заочное, но он сам потом ушел. Куда-то еще пытался поступать, работал дворником, грузчиком, даже могильщиком, кажется, — и пил. Однажды мы с мужем встретили его с бывшими однополчанами в пивном баре "Жигули". Не видела его года два и не сразу узнала — постарел, стерся, сжался, загнанность появилась в глазах и в то же время какая-то волчья готовность кусать, рвать, если нападут. Были там Виктор, преуспевающий кооператор, Саша, Павел Владычин, тоже себя не потерявший, и еще двое. Они отмечали какую-то годовщину. Муж согласился подсесть, выпить с ними водки из-под полы. Коля уже был пьян, а после этого стакана его вовсе развезло. "Нет, ты скажи, — привязался он к мужу, — почему я, я должен перед кем-то оправдываться, чего-то скрывать, таить, виноватым себя чувствовать, как будто что украл или убил…" — "А ты не убивал?" — не сдержалась я. Он долго молчал, глядя в кружку. Икнул. Посмотрел на мужа, меня не удостоив взглядом. "Убивал, — тихо ответил. — Да, убивал. Убивал. Потому что на войне убивают. Для того она и война. Нас учили убивать. Нам приказывали убивать. И мы убивали. По приказу. И без приказа. Потому что нас убивали. С нас кожу сдирали. Нам… отрезали. Потому что все враги. От сопливого мальчишки до старухи, которая норовит тебе в плов мышьяка наложить. Или еще какой-нибудь гадости. Все враги, ты можешь понять? Вся страна. Все. Было это хоть где-нибудь когда-нибудь? Ошибочка, говорят, вышла. Времена застоя. А у нас все время ошибочки — начиная с семнадцатого года. Уничтожили десять миллионов — ошибочка. Еще десять — еще одна. Еще двадцать — ошибочка. Или перегиб, как они выражаются. А мы-то в чем виноваты? Нас-то за что? Нет. Не буду я виниться и оправдываться. Никогда. Убивал! И детей убивал. И стариков. И пленных кончал — ножом в ухо. И насиловали — взводом…" — "Врешь ты, Коля, — сказала я. — Я же знаю, все ты врешь". Но он на меня не взглянул. "И кишлаки сжигали дотла. И…" Он выпил водки, запил пивом, уронил голову на руки. "Отрубился, — сказал Виктор. — Ладно, мужики, я поехал — дела". — "Поезжай, — прохрипел Коля. — Все проваливайте к долбанной матери. Не-на-вижу… — Он стал подниматься, Павел сзади его удерживал. — Я не-на-вижу…" — "Кого ты ненавидишь?" — с усмешкой поинтересовался трезвый Виктор, а Коля лишь мотал головой из стороны в сторону и хрипел: "Не-на-ви-жу…" Потом он вырвался из рук Павла, поскользнулся, ударился лицом об угол стола, хлынула кровь. Я взяла мужа за руку, повела к выходу. За колонной оглянулась — окровавленный, истерзанный, страшный, он смотрел мне вслед, и я вдруг увидела того мальчишку, который провожал меня, нес мой портфель по темному двору, мечтая, чтоб на нас напали хулиганы. Если бы они тогда напали. Метрдотель с двумя милиционерами уже лавировали торопливо между столиками. Но внимания никто не обращал. Все пили теплое, разбавленное в меру пиво. Вязли и тонули голоса в дыму.