Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести - Вольтер

«Орлеанская девственница»

Торгующие смрадом и позором,Они гурьбой преследуют Молву,Заглядывая в очи божествуПодобострастным и тщеславным взором.Но та их гонит плеткою назад,Не дав и заглянуть ей даже в зад{227}.

Перенесенным в этот замок-дивоСебя узрел ты, славный Дюнуа.О подвигах твоих — и справедливо —Провозгласила первая труба.И сердце застучало горделиво,Когда в те зеркала ты поглядел,Увидев отраженье смелых дел,Картины добродетелей и славы;И не одни геройские забавыТам отражались — гордость юных дней,А многое, что совершить трудней.Обманутые, нищие, сироты,Все обездоленные, чьи заботыТы приносил к престолу короля,Шептали «Ave», за тебя моля.Пока наш рыцарь, доблестями гордый,Свою историю обозревал,Его осел с величественной мордойГляделся тоже в глубину зеркал.

Но вот раскаты трубного напеваРокочут о другом, и весть слышна:«Сейчас в Милане Доротея-деваПо приговору будет сожжена.Ужасный день! Пролей слезу, влюбленный,О красоте ее испепеленной!»Воскликнул рыцарь: «В чем она грешна?Какую ставят ей в вину измену?Добро б дурнушкою была она,Но красоту — приравнивать к полену!Ей-богу, если это не обман,Должно быть, помешался весь Милан».Пока он говорил, труба запела:«О Доротея, бедная сестра,Твое прекрасное погибнет тело,Коль паладин, в котором сердце смело,Тебя не снимет с грозного костра».

Услышав это, Дюнуа, во гневе,Решил лететь на помощь юной деве;Вы знаете, как только находилГерой наш случай выказать отвагу,Не рассуждая, он вперед спешилИ обнажал за угнетенных шпагу.Он жаждал на осла скорее сесть:«Лети в Милан, куда зовет нас честь».Осел, раскинув крылья, в небе реет;За ним и херувим{228} едва ль поспеет.Вот виден город, где суровый судУже творит приготовленья к казни.Для страшного костра дрова несут.Полны жестокосердья и боязни,Стрелки, любители чужой беды,Теснят толпу и строятся в ряды.На площади все окна растворились.Собралась знать. Иные прослезились.С довольным видом, свитой окружен,Архиепископ вышел на балкон.

Вот Доротею, бледную, без силы,В одной рубашке, тащат альгвасилы{229}.Отчаянье, смятенье и позорЕй затуманили прекрасный взор,И заливается она слезами,Ужасный столб увидев пред глазами.Ее веревкой прикрутивши тут,Тюремщики уже солому жгут.И восклицает дева молодая:«О мой любимый, даже в этот часВ моей душе твой образ не погас!..»Но умолкает, горестно рыдая,Возлюбленное имя повторяя,И падает, безмолвная, без сил.Смертельный цвет ланиты ей покрыл,Но все же вид ее прекрасен был.

Боец{230} архиепископа бесчестный,Скот, называвшийся Сакрогоргон,Толпою зрителей проходит тесной,Мечом и наглостью вооружен,И говорит направо и налево:«Клянусь, что еретичка эта дева.Пусть скажет кто-нибудь, что я не прав.Будь он простолюдин иль знатный граф,Но моего отведает он гнева,И я с большой охотой смельчакуМечом вот этим проломлю башку».Так говоря, идет он, горделивоНапыжась, губы поджимает кривоИ палашом{231} отточенным грозит.И все дрожат, никто не возразит.Желающего нет подставить шеюПод саблю, защищая Доротею.Сакрогоргон, ужасный, как палач,Всех запугал. Был слышен только плач,

И своего подбадривал клевретаПрелат надменный, наблюдая это.

Над площадью витавший ДюнуаНе мог стерпеть такого хвастовства.А Доротея так была прекраснаВ слезах, дрожащая в тенетах зла,Такою трогательною была,Что понял он, что жгут ее напрасно.Он спрыгнул наземь, гнева не тая,И громким голосом сказал: «Вот яПришел поведать храбростью своею,Что ложно обвинили Доротею.А ты — не что иное, как хвастун,Сообщник низости и гнусный лгун.Но я хочу у Доротеи ранеУзнать подробно, в чем ее позорИ почему возводят на костерПодобную красавицу в Милане».Он кончил, и восторженный народКрик радостной надежды издает,Сакрогоргон, от страха умирая,Пытается держаться храбрецом.Прелат надменный, злобы не скрывая,Стоит с перекосившимся лицом.

А Дюнуа стал слушать Доротею,Почтительно склоняясь перед нею.Красавица, не поднимая глаз,Вздохнув, печальный повела рассказ.Осел, расположившись на соборе,Внимательно вникал в девичье горе;И был доволен набожный Милан,Что знак господня милосердья дан.

Конец песни шестой

Песнь седьмая

Содержание

Как Дюнуа спас Доротею, приговоренную к смерти Инквизицией.

Когда однажды на рассвете днейЯ брошен был подругою моей,Так был я опечален, что, признаться,Решил навек от страсти отказаться.Но даже в голову мне не пришлоОбиду нанести иль сделать зло,Изменнице доставить огорченье,Неудовольствие или мученье,Стеснять желанья не по мне, друзья.Раз я зову к неверным снисхожденье,То, ясно, к женщинам жестоким яМогу питать одно лишь уваженье.Нельзя терзать преследованьем ту,Чье сердце осаждали вы напрасно.И если молодую красотуЖеланье ваше покорить не властно —Не может сердце быть всегда несчастно:Нежнейших уз ищите у другойИль пейте, это тоже путь благой.Когда б такую мысль внушил создательВлюбленному прелату одномуИ красоты столь редкой угнетательПоследовал совету моему!

Уж Дюнуа, величественный в гневе,Внушил надежду осужденной деве.Но прежде надо знать, за что онаБыла к сожженью приговорена.

«О сын небес, — потупившись прелестно,Она сказала, — раз своим мечомМеня вы защитили, вам известно,Что обвинить меня нельзя ни в чем!»«Не ангел я — ответил рыцарь, — верьте;Я очень рад, что случай мне помогИзбавить вас от столь жестокой смерти,Но ваше сердце видит только бог.Оно, я верю, голубю подобно,Но расскажите обо всем подробно».

И отвечает на его вопросКрасавица, не сдерживая слез:«Любовь — причина всей моей печали.Сеньора Ла Тримуйль вы не встречали?»«Он лучший друг мой, — Дюнуа в ответ, —Души смелей и благородней нет.У короля нет воина вернее,У англичан соперника страшнее.Его любить для всех красавиц честь!»«Да, — дева молвит, — это он и есть!Лишь год, как он уехал из Милана.О господин! Он был в меня влюблен.В моей груди горит разлуки рана,Но верю я, что вновь вернется он.Он клятву дал, когда пришел проститься.Я так его люблю! Он возвратится!»

«Не сомневайтесь, — Дюнуа сказал. —Кто красоты подобной не оценит?Он слову никогда не изменял,И если поклялся, то не изменит».

Она ответила: «Я верю вам.О, день счастливый нашей первой встречи!Как были сладостны моим ушамЕго благовоспитанные речи,Иных бесед чудесные предтечи!Его я полюбила без ума,Еще не зная этого сама.

Ах! У архиепископа в столовойПроизошло все это! Сладкий сон!Он, рыцарь знаменитый и суровый,Сказал, что без ума в меня влюблен.Почувствовав блаженное томленье,Я разом потеряла слух и зренье,Не зная, что за муки сердце ждут!От счастья я простилась с аппетитом!Наутро он пришел ко мне с визитом,Но пробыл только несколько минут,Ушел — и, полная любовным бредом,Моя душа за ним помчалась следом.На следующий день пришел он вновьИ вел беседу про свою любовь.Зато на следующий день в наградуПохитил он два поцелуя кряду.На следующий день наединеОн обещал, что женится на мне.На следующий день просил так тонко,На следующий сделал мне ребенка.Но что я говорю! Увы! Увы!Я вам открыла весь мой стыд и горе,А я еще не ведаю, кто вы,Узнавший ныне о моем позоре!»

Герой ответил скромно: «Дюнуа».Он не хвалил себя самодовольно,Но было имени его довольно.Вскричала дева: «Господу хвала!О, неужели воля провиденьяМеня рукою Дюнуа спасла!Сколь ваше явственно происхожденье,Бастард прекрасный, победитель зла!Любовь меня мученью обрекла, —Дитя Любви несет мне исцеленье.Надежда вновь овладевает мной!

Так слушайте же дальше, о герой!С возлюбленным я прожила недолго.Его к оружью призвала война,И он покорствует веленью долга.О, Англия, будь проклята она!Я слезы лить была принуждена.Вы понимаете, сеньор достойный,Перенести все это каково?Ах, я изнемогала без него,Чудовищные проклиная войны.Меня лишил всего ужасный рок,Но я не жаловалась, видит бог.Он подарил, со мною расставаясь,Сплетенный из волос его браслет.Я приняла, слезами обливаясь,Из рук любимого его портрет.Оставил он еще письмо большое,Где нежность, в каждом завитке дыша,Свидетельствует, что с его душоюНавеки скована моя душа.Он говорит там: «Одержав победу,Без промедленья я в Милан приедуИ, послужив, как должно, королю,Женюсь на той, которую люблю!»Но до сих пор он бьется в Орлеане,Разит врагов, наносит им урон.Он верен долгу, но моих страданий,Моей судьбы, увы, не знает он.Когда б он видел, как меня караетЛюбовь! Нет, хорошо, что он не знает.

Итак, уехал он на долгий срок,А я уединилась в уголок,Который был от города далек.Вдали от света, посреди просторов,Переносила я разлуки гнет,Томленье сердца, тяготу заботИ прятала от любопытных взоровИ слезы горькие, и свой живот.Но я, увы, племянница роднаяАрхиепископа. О, доля злая!»Тут слезы начали сильнее течьИз глаз ее, и, горестно рыдая,Так Доротея продолжала речь:«В уединенье рощ, под солнцем юга,Я плод своей любви произвелаИ, утешаясь им, ждала я друга.Как вдруг архиепископу пришлаФантазия узнать, как поживаетЕго племянница в глуши полей.Дворец он для деревни оставляетИ… там пленяется красой моей.О красота, подарок злобных фей,Зачем пронзила ты, к моей досаде,Опаснейшей стрелою сердце дяди!Он объяснился. Я пыталась тутО долге говорить, о чести, сане,О незаконности его желанийИ святости родства. Напрасный труд!Он, оскорбляя церковь и природу,Мне не давал решительно проходуИ возражений слушать не желал.Ах, заблуждаясь, он предполагал,Что, сохранив сердечную свободу,Я никого на свете не люблю,Он был уверен, что я уступлюЕго мольбам, его заботам скучным,Желаниям упорным и докучным.

Но ах! когда однажды в сотый разЯ пробегала дорогие строкиИ лились слезы у меня из глаз,Меня настиг мой опекун жестокий.Враждебною рукою он схватилЛисток, что мне дороже жизни был,И, прочитав его, увидел ясно,Что я люблю, что я любима страстно.Тогда, отравлен ревностью и зол,Он сам себя в упрямстве превзошел.Он окружил меня продажной дворней;Ему сказали про мое дитя.Другой отстал бы. Но, напротив, мстя,Архиепископ стал еще упорнейИ, превосходством пользуясь своим,Сказал: «Уж не со мною ли однимВы щепетильны? Ласки вертопраха,Обманщика вам не внушали страха,Вы до сих пор тоскуете по ним.Так перестаньте же сопротивляться,Примите незаслуженную честь.Я вас люблю! Вы мне должны отдатьсяСейчас же, или вас постигнет месть».Я, вся в слезах, ему упала в ноги,Напоминая о родстве и боге,Но в этом виде, к горю моему,Еще сильней понравилась ему.Он повалил меня, срывая платье.Принуждена была на помощь звать я.Тогда, любовь на ненависть сменя, —О, тяжелее нету оскорбленья! —Он бьет рукою по лицу меня.Вбегают люди. Дядя без смущеньяСвои удваивает преступленья.Он молвит: «Христиане, вот мояПлемянница, отныне дщерь злодейства;Ее от церкви отлучаю яИ с нею плод ее прелюбодейства.Да покарает господа рукаОтродье подлого еретика!Их проклинаю я, служитель бога.Пусть Инквизиция их судит строго».

То не были слова пустых угроз.Едва успев в Милане очутиться,Он тотчас Инквизиции донес.И вот мой дом — унылая темница,Где пленнице, безмолвной от стыда,Терзанья — пища, реки слез — вода;Подземная тюрьма черна, уныла,Обитель смерти, для живых могила!Через четыре дня на белый светМеня выводят, но — о, доля злая! —Затем лишь, чтоб на плахе, в двадцать лет,Сожженная безвинно, умерла я.Вот ложе смерти для моей тоски!Здесь, здесь, без вашей мстительной рукиИ жизнь и честь мою бы схоронили!Я знаю, что нашлись бы смельчаки,Которые меня бы защитили;Но смелость их поработил прелат, —Все перед церковью они дрожат.Ах, итальянец обречен бессилью,Затем, что устрашен епатрахилью{232}{233}.Француз же не боится ничего,Он нападет на папу самого».

Герой, задетый за живое девой,Исполнен жалости глубокой к ней,К архиепископу исполнен гнева,Решил дать волю доблести своей,В победе скорой убежденный твердо,Как вдруг заметил, что, подкравшись гордо,Не спереди, а сзади, что солдатОтважно в тыл ему напасть хотят.Какой-то черный чин с душой чернильнойГнусавил, словно пел псалом умильный:«Во имя церкви объявляем мы,Да радуются верные умыВо славу бога: по распоряженьюЕго преосвященства, решеноС ослом его проклятым заодноБогоотступника предать сожжепыо.Как еретик и чернокнижник, онДа будет вместе с грешницей сожжен».

Бузирис{234} хитрый в образе прелата,Страшась, что приближается расплата,Ты свой прием обычный применил:В согласье с Инквизицией ты был,И ждал вердикт суровый супостата,Который вздумал бы сорвать покровС твоих неописуемых грехов.

Немедля отвратительная свора,Святейшей Инквизиции опора,Идет на Дюнуа, построясь в ряд,Шаг делая вперед, а два назад.Горланят, топчутся, творят молитву.Сакрогоргон, дрожа, ведет их в битву.Он щелкает зубами и орет:«Смелей! Хватайте колдуна! Вперед!»За ними вслед, блистая стихарями,Плетутся дьяконы с пономарями:Один с кропилом{235} и с крестом другой,Они своей соленою водойКропят смиренно верующих братью,Отца лукавства предают проклятью;И, все еще взволнованный, прелатИм шлет благословение стократ.

Чтоб доказать, что он не сын геенны,Великий Дюнуа спешит извлечьМогучею рукой громадный меч,Другою четки, инструмент священный,Являемый порукой несомненной,Что он ничем не связан с духом зла.«Ко мне!» — зовет он своего осла.Тот подлетает, и герой, проворноВскочив на зверя, сыплет, точно зерна,В толпу врагов удары без числа.Здесь изувечен стерну{236} или шея,Тот, поражен в атлант{237}, упал, немея;Кто челюсть потерял, кто глаз, кто нос,Кто еле-еле голову унесИ удирает, бормоча молитвы,Кто удаляется навек во тьму.И, вторя господину своему,Осел в сумятице кровавой битвыНе устает лягать, топтать, кусатьМошенников испуганную рать.Сакрогоргон утратил облик бравыйИ пятится, бледнея, как мертвец,Но вот настигнут он, и меч кровавый,Войдя в лобок{238}, выходит сквозь крестец{239}.Он падает, и весь народ, сияя,Кричит: «Виват! Издох Сакрогоргон!»

Еще в предсмертных корчах бился онИ сердце трепетало, замирая,Когда герой сказал ему: «Подлец,Тебя ждет ад; признайся наконец,Что твой архиепископ — плут, негодник,Предатель в митре, низкий греховодник,Что Доротея, чести образец,Любовницей и католичкой вернойВсегда была, а сам ты — олух скверный!»«Да, храбрый рыцарь! — отвечает он. —Да, олух я, вы совершенно правы.В том доказательство ваш меч кровавый».Сказавши это, испускает стонИ умирает злой Сакрогоргон.

В тот самый миг, когда, покинув тело,Душа злодея к дьяволу летела,На городскую площадь въехал смелоОруженосец с шлемом золотым{240}.В ливреях ярко-желтых перед нимШли два гонца. И стало всем понятно,Что близится какой-то рыцарь знатный.Обрадована и изумленаБыла, увидев это, Доротея.«Ах, боже мой! — воскликнула она. —Ужели радость свыше мне дана?Ужели он? Ужели не во сне я?»

В Милане любопытны стар и млад;Все устремили на прибывших взгляд.

Читатель дорогой, мы с вами тожеНа этот ветреный народ похожи:Миланским происшествием умыУж слишком долго занимали мы!Но разве в этом замысел романа?Подумаем о стенах Орлеана,О добром Карле, о тебе, Иоанна,Которая, прославив слабый пол,За Францию отмщаешь и престол,Которая, без лат и без одежды,Кентавром скачешь, в поле пыль клубя,И возлагаешь большие надеждыНа всемогущего, чем на себя;И о тебе, святой Денис, предстательЗа Галлию, который в этот мигГеоргию сплетаешь сеть интриг.

Но главное — не позабудь, читатель,Сорель Агнесу. Чары красотыПриятны смертным. Это всем известно.И, будь хоть черный меланхолик ты,Тебе судьба Агнесы интересна.

И то сказать, без лести небесам:Ведь если сожигают ДоротеюИ с горней высоты создатель самЕе спасает, сжалившись над нею,То это — случай, близкий к чудесам.Но если та, чье сердце — ваша плаха,По ком вы слезы точите ручьем,Увлечена молоденьким пажомИли в объятьях грузного монаха, —Такими случаями полон свет:Чудесного, пожалуй, в них и нет.Скажу, что приключенья в этом родеПонятней человеческой природе:Я человек, и в том я вижу честь,Что мне не чужды немощи людские;Я сам ласкал красавиц в дни былые,И у меня, как прежде, сердце есть.

Конец песни седьмой