Своих не сдаю - Максим Михайлов

Цапель

Несколько полуразвалившихся заросших диким бурьяном построек на фоне чистого голубого неба, по которому оранжевым шаром катилось яркое летнее солнце, смотрелись мирно и даже как-то идиллически. Вообще окружающий пейзаж смутно напоминал не то альпийские луга сытой и благополучной Швейцарии, по которым носится нарисованный медведь с шоколадом «Alpen gold», не то немецкую слюнявую балладу о влюбленных пастухе и пастушке. Однако десяток мужчин в линялом камуфляже, залегших в зарослях терновника чуть ниже по склону не понаслышке знали об обманчивости этаких вот мирных миражей и красот горной природы, которые здесь встречались чуть не на каждом шагу. В любой момент идиллическая картинка готова была взорваться грохотом автоматных очередей, свистом пуль, криком раненых. Война приучила их видеть не заливающее развалины солнце, а выискивать случайный его блик на окуляре оптического прицела, вслушиваться не в мерное шуршание легкого ветерка в кронах деревьев, а напряженно ловить случайный хруст сучка под крадущейся ногой, щелчок плавно сдвинутого предохранителя, или лязг передернутого затвора. Они были людьми войны — воинами, у которых восприятие реальности катастрофически однобоко сдвинуто в определенную сторону. Иначе не выжить! Здесь не до красот и поэзии! Задумаешься, отвлечешься, расслабишься всего на секунду и поедешь домой в цинке. А вместе с тобой и твои друзья.

Андрей с затаенным страхом всматривался в такой близкий и одновременно далекий оконный проем с выбитой рамой. За ним пугающая черная темнота, лучи стоящего в другой стороне неба солнца не могут высветить того, что прячется в этой непроглядной тени. Возможно, там никого нет и даже, скорее всего это так, но есть совсем небольшой, но все же вполне реальный шанс, что там, невидимый ему бородатый чеченец, хищно оскалившись в предвкушении удачного выстрела, ловит в прорезь прицела его Андрея голову. Он зябко передернул плечами стараясь унять не в меру разыгравшееся воображение. Глупости! Наверняка там никого нет. Мало ли что летуны наболтали, им вечно за каждым кустом духи мерещатся. Аристократы хреновы! Чистенькие, по воздуху летают! С утречка пошел, часок полетал и назад на крепко охраняемый аэродром, где тебе и постель с бельем глаженым, и душ с горячей водой, и жратва почти домашняя, и баба теплая под бок… А тут после их сообщений лазай по лесу, чеши квадрат, где они якобы разглядели вооруженных людей. Ну разглядели, так сразу врезали бы НУРСами, пулеметом причесали, сели посмотрели на трупы — кто такие? И нечего было бы группу гонять. Уроды!

— Цапель, блин! Заснул что ли?! Давай за мной!

Андрей дернулся, бестолково оглядываясь по сторонам. Вот ведь задумался не вовремя, пропустил какую-то команду. Жердяй еще раз не сильно ткнул его стволом автомата под ребра и, сделав страшные глаза, прошипел:

— Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал! Пошли уши резать, герой! И смотри мне, если обосрешься, я тебе лопухи на подтирку искать не стану, так в говне воевать и будешь!

Упоминание об отрезанных ушах вызвало непроизвольный рвотный спазм. Раньше Андрей всегда считал, что подобная военная экзотика, часто муссировавшаяся в фильмах и сенсационных репортажах различных желтых изданий, лишь жуткая выдумка, дань моде на различные ужастики. Оказалось, что он слишком торопился с выводами. По крайней мере, одно отрезанное ухо ему уже удалось здесь увидеть собственными глазами. И показал его как раз сержант. Серый сморщенный клочок мумифицированной плоти буднично лежал на широкой как лопата мозолистой ладони Жердяя, побуревшая загнувшаяся вверх мочка бесстыдно оттопыривалась. По краю уха шла неумелая расплывшаяся татуировка синими выцветшими чернилами: «Аргун. 1995». «Первый мой», — тихо и значительно пояснил сержант, глядя куда-то внутрь себя разом потемневшими глазами, по лицу гуляла странная полуулыбка. В ухо была продета толстая серая нить, и Жердяй бывало, в особо ответственных случаях надевал его себе на шею, считая чем-то вроде приносящего удачу талисмана. Обычно же оно хранилось у него в специальном спичечном коробке засунутое подальше от глаз, не приветствовавшего подобные изыски, начальства в самый глубокий карман разгрузки. Андрея в тот раз чуть не стошнило, когда случайный сквозняк, шевельнувший затхлый воздух палатки, донес до него приторно сладковатый запах высохшей человеческой плоти. Видно впечатление закрепилось на уровне рефлекса, сейчас тоже едва речь зашла об ушах, он будто наяву почуял это теплое дуновение.

Шустрой бесшумной ящерицей Жердяй на получетвереньках метнулся вдоль кромки терновника, обходя развалины слева, Андрей, чертыхаясь про себя, неловко пополз вслед за ним. Остальные разведчики тоже зашевелились, занимая определенные им позиции. Краем глаза Андрей рассмотрел напряженное лицо командира. Закаменев скулами, сжав в тонкую нитку губы, тот оглядывал развалины через оптический прицел отнятого у Тунгуса «Винтореза». Сам Тунгус, без любимой винтовки казавшийся почему то нелепым и потерянным, жалко моргая узкими щелочками глаз, сидел рядом.

— Слышь, Жердяй, куда это мы? — пыхтя от напряжения, просипел Андрей, стараясь не отставать от гибкого и верткого сержанта.

— Куда? Ловить кобылу из пруда! — прошипел Жердяй чуть обернувшись. — Слушать надо, когда командир задачу ставит, а не ворон считать. Сейчас обойдем слева и по сигналу двойкой двинем к развалюхам. Еще три двойки с других сторон одновременно. Снайпера смотрят. Все теперь ясно?

Андрей промолчал, сберегая начавшее сбиваться дыхание. Да и разговаривать с сержантом не хотелось, если уж быть совсем откровенным, Андрей немного побаивался этого крепкого жилистого уверенного в себе парня и терялся в его присутствии. И дело было даже не в сроках службы и сержантских лычках. Надо сказать, что традиционной дедовщины, которой так пугали на гражданке падкие до сенсаций репортеры, в группе не было. Точнее была, но, скажем так в хорошем ее смысле, не дедовщина, а как бы наставничество. Любое слово, любое требование старших разведчиков, хотя они порой по возрасту были и младше, для Андрея считалось непреложным законом, нарушить который даже в голову бы не пришло. Ибо расправа за подобное нарушение была жестокой и скорой. Испытал в самом начале на собственной шкуре. Вот только требовать каких-то личных услуг, или издеваться над молодым от нечего делать старослужащие почему-то не спешили, гоняли по другим поводам: за плохо вычищенное оружие, за неаккуратную форму (ты разведчик, или чмо мазутное?!), за плохую физическую подготовку, за чахлую прокуренную дыхалку… Не все, конечно, было так радужно, что уж там греха таить. Естественно вся самая тяжелая и неприятная работа тоже падала на Андрея — сходить за дровами для костра, вынести мусор, ну и, конечно, традиционная чистка картошки при случае. Но старики при этом обычно тоже не лежали кверху пузом, а занимались другими пусть более приятными, но не менее важными делами: ставили палатку, втыкали по периметру стоянки растяжки и сигналки, разводили костер. Заметив, что Андрей справился с порученным заданием, махали руками: «А ну, молодой, поди сюда! Смотри, как делаем, запоминай, учись! Возьми, сам попробуй! Да не так, тьфу, пропасть, послал бог придурка! Еще раз пробуй!»

Сержант относился к нему так же с легким налетом превосходства, но с подчеркнутой почти отцовской заботливостью и требовательностью. Однако именно его Андрей откровенно побаивался. Просто Жердяй олицетворял для него другой мир, в котором жили совершенно непривычные и незнакомые рафинированному интеллигентному москвичу люди. Те, что были гораздо проще и незамысловатее по жизни, в лицо говорили, что думали, не вкладывали в слова каких-то потаенных смыслов, называли вещи своими именами. Вместе с тем они были скоры как на сердечную дружбу, так и на кулак, вспыльчивы и агрессивны, но при этом добры и отходчивы. Они сроду не бывали на модных тусовках и в ночных клубах, с точки зрения его московского круга общения были грубы и неотесанны, но зато подкупающе искренни во всех движениях широкой, как вольные провинциальные просторы, души. Андрей пока еще не мог найти верного тона в общении с этим новым для него типом людей и потому частенько попадал, что называется не в струю, то слишком жеманясь и дипломатничая, то наоборот переигрывая в этакого в доску своего рубаху-парня.

Наконец они оказались напротив намеченной им стороны развалин. Сержант, искоса глянув на Андрея, приложил палец к губам и, аккуратно раздвинув густо поросшие листвой развесистые ветви, впился глазами в темные провалы окон и полуобвалившийся, топорщащийся битыми кирпичами дверной проем. Андрей тоже напряженно шарил взглядом по остаткам домов, надеясь углядеть хотя бы намек на движение, легкое колебание воздуха, мелькнувшую тень. Тогда можно было бы не идти туда, просто расстрелять эти замшелые чудом еще держащиеся вместе кирпичи, забросать их гранатами, разнося громом взрывов в куски все угрожающее и страшное, что сейчас молчаливо таилось в этих стенах. Но нет. Развалины молчали, зловеще чернея под яркими солнечными лучами. Видимо, все же придется их осматривать, ох, как не хочется-то! Мама, мамочка, страшно-то как! И зачем я только бросил этот чертов институт?! Зачем дерзил декану? Почему из невесть откуда накатившей гордости отказался, когда реально мог заплатить деньги военкому?! Если бы вдруг откатить все назад, с великой радостью засунул бы в задницу глупую гордыню, иллюзорную мужественность и самостоятельность! Все что угодно, лишь бы не быть сейчас здесь! Лишь бы не надо было вставать с такой теплой уютной, покрытой мягкой травой земли! Лишь бы не идти туда! Нет! Не хочу! Не надо!!!