Журнал «Вокруг Света» №10 за 1981 год - Вокруг Света

Все так просто. Но ведь халычи выводит на ковре узор зачастую по памяти, без рисунка. Она моментально находит любую нить — желтую или голубую — и точно привязывает в нужном месте. Ее легкие руки, словно порхая, завязывают узелки, вот неуловимое движение — блеск ножа — и новая нить отсечена от узелка. А ведь за рабочий день надо завязать несколько тысяч таких узелков (мне сказали, что на квадратном метре одного знаменитого текинского ковра, хранящегося на фабрике, миллион 148 тысяч узелков!). Это не так легко: рвутся нити, а дарак тяжел, и бить им надо умело, иначе порвешь основу.

Когда я спросил ковровщицу комсомольско-молодежного цеха Эджеш Назарову, лауреата премии Ленинского комсомола республики, что же главное в их искусной работе, она ответила кратко: «Наши руки и терпение».

Проходя по цехам фабрики, я видел много молодых девушек и сказал Аннатач Реджеповой, что, мол, ей нечего беспокоиться — подрастает смена. Она только кивнула головой:

— Хорошие девушки, только не все со сменой так гладко, как хотелось бы. Послушай наших ковровщиц, а после обязательно повидайся с очень умной женщиной Галиной Ильиничной из академии. Она все про ковер знает...

В небольшом фабричном музее ковров Аннатач познакомила меня с Огуль-бабек Абдурахмановой и Гульнар Комековой. Обе статные, с длинными косами, нарядные, и по работе у них все в порядке: уже несколько лет здесь, науку прошли у опытных халычи. Но все же в рассказе девушек о своей работе звучала нота разочарования, неудовлетворенности, что ли. Обе они, как и многие другие, после десятилетки окончили на фабрике за несколько месяцев курсы ковровщиц. Что же дальше? В общем-то, каждый день ткать один и тот же орнамент. Можно, конечно, поступить еще на отделение ковроделия в художественное училище. Сами девушки мечтают заочно окончить институт. К сожалению, не вся пришедшая молодежь остается на фабрике. Выдерживают те, кто с детства ткал и вышивал дома, кто трудолюбием не уступает прежним халычи и просто жизни не представляет без трудного искусства ковроткачества.

Ну а раскрытие таланта мастерицы, элемент личного творчества — как быть с этим?

Таким было начало нашего разговора с большим знатоком прошлого и настоящего туркменского ковра Галиной Ильиничной Сауровой.

— Без огромного терпения и любви настоящей ковровщицей не станешь,— соглашается Галина Ильинична.— Что делать, если традиционный орнамент ковра основан на повторах, целый день надо зорко следить за узором, хорошо знать его на память...

За годы Советской власти в туркменском ковроделии наметилась новая линия: появились сюжетные темы, ковры-портреты. В одном из залов Ашхабадского музея изобразительных искусств я видел такие работы — например, ковер Биби Ахмедовой «Долой калым». Новые орнаментальные сюжеты развиваются и в произведениях молодежи.

— Для поддержания творческого начала проводятся выставки самодеятельного искусства,— поясняет Саурова.— Не случайно художники декоративно-прикладного искусства предпочитают иметь дело с гобеленами. Но ковер не гобелен, у него свое лицо и традиции. Так что молодым ковровщицам нужно повышать мастерство при работе с традиционным орнаментом. Тем более что и от фабрики ждут в первую очередь народные туркменские ковры, признанные всем миром.

И тут у нас рождается единодушное мнение: привить любовь к древнему ремеслу может помочь Музей ковра. Да, есть выставка-музей на ашхабадской фабрике, где представлены ценные ковры в нескольких комнатах. Но туда не всякий попадет. Хорошо, что в Музее изобразительных искусств экспозицию ковров разместили в больших комнатах, но многие ковры люди просто не видят — они спрятаны в запасниках. Размеры музея не позволяют их выставлять.

Лишь в солнечные весенние дни из сундуков музея достают для проветривания старинные ковры. Хвостом сказочной жар-птицы стелются они по асфальту: так долго сохраняются натуральные краски, вся прежняя палитра цветов. Невольно вспоминаешь, что в давние времена ковры для того, чтобы они стали еще красивее, бросали под ноги толпе. Только после долгого пользования ковром сквозь расщепленные концы ворсинок, бархатистую мерцающую поверхность их проступает глубина первоначальных цветов. Вот эту так называемую «золотистую побежалость» и ценили старые мастера, считая ее гарантией подлинности ковра. На старинных коврах, разложенных под солнцем, я видел все те же плывущие по багровым волнам гели...

— Что же представляла халычи, выводя медальоны: цветок ли — гюль или озеро — коль? О чем ей думалось в долгие часы над ковром, что хотелось передать своим узором? — спросил я Галину Ильиничну.

И она постаралась ответить на этот вопрос как можно доступнее:

— Лингвисты отвергают толкование коврового медальона, как «гюль» или «коль», отдавая предпочтение «гелю» как слову, обозначающему «рисунок» в приложении к ковровому искусству. Тем более что животные, птицы, растения приобретают в орнаменте такую стилизацию, что становятся больше похожими на геометрические фигуры. Но окончательно загадка геля не раскрыта и по сей день...

В музее я видел склеенную из кусочков керамическую вазу, относящуюся ко II тысячелетию до нашей эры, на округлой поверхности которой изображено растение — елочка, а по бокам стилизованные горные козлы (мотив древа жизни). Абрис, очертания геля, как считают ученые, появляются в росписях керамических изделий еще в IV тысячелетии до нашей эры. Там те же геометрические фигуры рогатых животных и птиц, даже сходен принцип раскраски по сочетанию светлых и темных пятен.

Один из самых древнейших ковров, чудом сохранившийся под мерзлотой на Алтае, соткан неизвестным мастером в V веке до нашей эры. На красном ворсе этого ковра цветут узоры, похожие на узоры современных ковров. Может быть, секрет удивительной устойчивости традиций станет понятным, если узнать, что изображают элементы орнамента, откуда пришли они на ковер и почему?

Определеннее всех высказалась по этому поводу исследовательница В. Г. Мошкова еще в 1946 году в статье о племенных гелях. Нет абстрактного геля, а есть конкретный текегёль — узор племени теке на поле ковра, эмблема племени. Эту мысль подтверждает вся историческая практика туркменского ковроделия — орнамент геля одного племени всегда отличен от рисунка геля другого племени, текегёль не может быть похож на салоргёль. В статье есть любопытная ссылка на историка XIV века Рашид-ад-Дина, приводящего список огузских племен   (Огузы — древние тюрки, предки туркмен. (Примеч. ред.)) с указанием их тамги — знака, которым метился скот, и названий тотемов — птиц тоже каждого племени. Выходит, не случайно в орнаментах ковров оказались стилизованные фигуры животных, а в текегёле не случайно появились птицы и элемент аяк гуш...!!!

Все это факты. Но творец вдохновляется еще и мечтой.

...Где-то в далеком прошлом склонялась часами мастерица над станком, вводя в багрово-красный цвет пустыни синие и голубые краски, словно волны живительной воды. Вот уже на ковровом поле обозначается фигура гель — бежит рябь рисунка по озеру, на берегах которого бродят загадочные животные и оставляют странные следы птицы. Птицы всегда летят к озеру...

В. Лебедев, наш спец. корр. / Фото В. Крючкина

Максимовские гати

Как-то летом жили мы в заброшенном починке — в нескольких километрах от Парфеньева, старинного городка, стоящего посреди костромских лесов. Починок этот — сейчас от него уже не осталось и следу — располагался на вершине увала, окаймленного понизу течением речки Ней. Колодцев местные жители никогда не рыли — слишком глубоко залегают здесь водоносные жилы. Зато возле изб имелись небольшие рукодельные пруды, по одному, а то и по два на каждое хозяйство. Но за питьевой водой я приноровился ходить на лесной ручей, впадающий в Нею. Пути до ручья и назад набиралось минут на двадцать.

Но вот ручей — и обо всем забудешь, забудешься. Воду я набирал у песчаного омутка, в тени старых черемух. Каждое утро серебристая стая сеголетков прыскала из-под ведра наискось, против течения. И потом стоял еще, долго не брался за ведра, так жалко было уходить отсюда. Ручей широкий — не перепрыгнуть. Он замедляется и утихает в омутках, воркует на перекатах, а то и подпрыгивает, минуя завалы валунов. И лишь кое-где касается его поверхности солнечный луч.

Знаю: в своих верховьях ручей расходится на несколько русел, каждое в отдельном овраге. Я там ходил однажды и чуть не заблудился в мрачном лесу, с его вековыми замшелыми елями и соснами; даже несколько молоденьких пихт видел — такой диковинный лес. Говорят, и немудрено заблудиться: ручей водит. И зовется-то он необычно, загадочно — Сомбас. Что за имя такое? Откуда в этих краях?