Руна смерти - Олег Курылев

Много слов было сказано и о чести: «Свободному человеку нужна честь. Ваша честь в том, какими вы видите себя сами. Благороден мужественный. Благоролен тот, кто бескорыстен и честен…» О долге: «Долг – это суровый труд, пока он не исполнен. Долг – это радость и ликование, когда вы сделали всё, что смогли. Долг – это чувство ответственности. Долг – это то, чего требуют от нас семья, нация и государство…» О крови и предках: «В нашей крови мы несем священное наследие отцов и пращуров. Мы не знаем их, бесконечной чередой уходящих во тьму ушедших веков. Но все они живут в нас и благодаря нашей крови живут вместе с нами в наших сегодняшних делах…» Говорил он о боге и дьяволе, природе и отечестве, мужественном немецком солдате и подлом и коварном враге. Всё это продолжалось в стиле перечисления бесконечных девизов и лозунгов. Но присутствующие не ощущали перебора. Все были подготовлены предшествующим ритуалом к восприятию именно такой тирады без конкретики текущего момента и сегодняшних задач. Закончил рейхсфюрер словами: «Эсэсовцы, всегда помните девиз, выбитый на пряжках ваших ремней: „Моя честь – это моя верность!“

Когда он внезапно замолчал, после некоторого замешательства вдруг раздалась команда, которую Юлинг не сразу понял, и в ночное небо Вестфалии из колодца Вевельсбургского замка взлетело троекратное «Зиг хайль!». Две с половиной сотни рук взметнулись вверх, после чего, сказав что-то своей свите, Гиммлер прошел, слегка сутулясь, вдоль двора и исчез за поспешно распахнутыми перед ним дверями западной башни. За ним проследовали группенфюреры свиты и гости. Мгновенно осветилось полтора десятка окон, и двор залил уютный свет. Факелы были потушены в стоящих у стены ведрах с водой, и бывшие анвартеры гурьбой устремились к двери. Начиналась уже не столь официозная часть сегодняшнего торжественного дня.

Большая столовая, сплошь заставленная длинными столами, быстро заполнялась. Вдоль столов стояли такие же длинные скамьи, и только к столу, предназначенному для руководства, были приставлены стулья с высокими спинками в готическом стиле. Центральную часть спинок обтягивала темная кожа с большими орлами и статичной свастикой, не повернутой на угол, а покоящейся на одной из своих сторон. Невысокий беленый потолок пересекали мощные деревянные балки почти черного цвета. Сверху свисало несколько кованых люстр. Вдоль стен и в простенках между окнами располагались светильники из такого же кованого железа.

Когда озябшие молодые эсэсовцы, еще продолжавшие потирать окоченевшие руки, заняли свои места, появились офицеры. Их было немного, не более десятка. Гиммлер с большей частью присутствовавших во дворе гостей в застолье участия не принимал. Он вообще не был сторонником таких мероприятий и, в отличие, например, от Геринга, никогда не использовал свой замок для личных увеселений. Возможно, он уже проводил в каком-нибудь мрачном зале совещание, больше напоминавшее спиритический сеанс, или уехал вместе с кровавым флагом и своей свитой в Падерборн, чтобы вылететь оттуда в Мюнхен.

Поздравив еще раз вновь избранных членов организации, уже от себя лично и от персонала гарнизона, заместитель коменданта замка провозгласил тост за фюрера, и после дружного «Хайль!» первые шестнадцать литров спиртного исчезли в двухстах с небольшим глотках присутствующих, выстроившихся вдоль столов. Потом все сели, и помещение наполнилось обычным шумом, характерным в таких случаях. Затем еще два раза пили стоя, после чего начальство покинуло пир, отправившись в другое место, возможно, с более изысканной закуской. Оставшись одни, эсэсманы минут через пятнадцать почти всё съели и выпили (не очень их побаловали) и, окончательно разогревшись, отправились на свежий воздух – помещения замка были хорошо натоплены. Разбившись на группки, они бродили по двору, курили, а узнав, что открыта дверь, ведущая на западную башню, многие устремились туда. Поднялся наверх и Юлинг.

Когда он стоял, облокотившись на камни одного из проемов, окаймлявшего верхнюю площадку парапета, к нему кто-то подошел.

– Вилли, ты, что ли?! – раздался веселый голос. – А я всё думал, ты или не ты. Я стоял напротив вашего ряда во время клятвы, а в столовой потерял тебя из виду. Ты когда приехал?

– Сегодня, – ответил Юлинг, постепенно узнавая не столько по внешности, сколько по манере говорить одного из товарищей детства, жившего с ними по соседству, пока семья Юлинг не переехала в другой район Берлина. В руке тот держал полупустую бутылку и весело улыбался. – Гельмут? – удивленно воскликнул Юлинг. – Гельмут Форман?

– Он самый! Только не Форман, а Баер.

– Как это? – удивился Юлинг. Теперь он уже точно вспомнил Гельмута Формана. Их отец был известным в том районе врачом, пользовавшим и семью Юлинг. Именно он, Вернер Форман, поставил смертельный диагноз его отцу еще в тридцать третьем.

– Ну, это долгая история. Расскажу как-нибудь в другой раз. А ты, я слышал, поступил в какой-то университет? И вдруг здесь, вступаешь вместе со мной в СС ?

– А чем я хуже тебя? – полушутя ответил Юлинг. – Кстати, никакого другого раза может не быть. Завтра мы разъедемся и можем уже не увидеться.

– Да, это точно. Давай тогда выпьем!

Они сделали по глотку прямо из горлышка. Потом Форман (или как он там теперь назывался) закурил, предложив сигарету и Юлингу. Захмелевший Вилли не отказался, хотя курить по-настоящему так и не научился. Он всматривался в лицо своего бывшего приятеля, которого не видел лет семь. В их возрасте перемены за такой срок бывают разительными. Удивительно, как Гельмут вообще смог узнать его.

– И всё же, при чем тут Баер? – спросил он друга детства. Гельмут несколько раз глубоко затянулся, поставил бутылку на каменную плиту пола и сказал:

– Помнишь моего отца? Ну так вот, уже после вашего переезда его арестовали.

– Как арестовали? – удивился Юлинг.

– Как арестовывают. Болтал лишнее, вот и доболтался.

Оба помолчали, и Гельмут рассказал свою историю.

Где-то недели через две после расправы над Ремом и его бандой, уже после знаменитой речи фюрера в рейхстаге по этому поводу их отец не вернулся с работы. Вместо него пришли люди в черной униформе и устроили дома обыск. Допросили мать. Потом невесть откуда взявшийся добродушного вида дедок в больших очках с толстенными стеклами долго беседовал с Гельмутом. Он поведал ему, что папа совершил нечто нехорошее, но ему можно помочь. Для этого он, Гельмут, хороший мальчик и воспитанник юнгфолька, должен рассказать доброму дяде о разговорах и знакомствах своего папы. Имелись в виду те разговоры, в которых папа нехорошо отзывался о фюрере и других членах правительства. Гельмут хоть и был тогда еще тринадцатилетним пацаном, но уже понимал, что как раз такие его показания папе никак не помогут. Но он сделал вид, что верит доброму дяде, и наплел что-то не очень существенное. Поняв, что толку от пацана не будет, тот, потрепав его по голове, ушел. А через две недели забрали мать. Но еще до этого, да Гельмут и сам это слышал, она рассказала ему, что их отец возмущался убийством одного известного в Берлине и во всей Германии музыканта. Его в ту ночь, что получила потом название «ночи длинных ножей», перепутали с кем-то из черного списка. Просто совпали имя и фамилия. Затем вдове убитого прислали с извинениями запечатанный гроб и запретили его открывать.

Короче говоря, скоро он, Гельмут, и две его младших сестры остались втроем. Впрочем, ненадолго. Через день после ареста матери к ним пришли какие-то люди из социальной службы и забрали сестер в интернат, который располагался на окраине города. Оставшись совершенно один, он чуть было не впал в отчаяние. За квартиру нужно было платить. Родственники резко отдалились от него. Правда, вмешался гитлерюгенд. Гельмуту предложили написать письмо на имя тогдашнего рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха с осуждением отца и матери и выражением клятвенной верности канцлеру и фюреру. В этом случае ему, как многим в то время детям и подросткам, оказавшимся в аналогичных обстоятельствах (при условии, конечно, необходимой расовой чистоты), выпадала возможность стать воспитанником одной из школ-интернатов на полном государственном (точнее, партийном) обеспечении. Таких детей-сирот, отрекшихся от своих заблудших родственников, называют сейчас детьми фюрера. А для полной чистоты сиротства неплохо было бы еще и поменять фамилию, окончательно разорвав все связи с родителями. Гельмут Форман так и сделал, став Гельмутом Баером – воспитанником школы-интерната в Магдебурге. По его просьбе поменяли фамилии и сестрам. А в тридцать седьмом году, когда открылись первые так называемые школы Адольфа Гитлера, он был направлен в одну из них.

– Ну, дальше ясно, – сказал Юлинг, успевший снова озябнуть. – Пойдем вниз, смотри, уже все куда-то подевались.