Виолончелистка - Михаэль Крюгер

Звали его Янош. В молодости он вступил в партию, позже оставил ее ряды, после этого расстался и с заветным местом доцента консерватории, а от предложенного ему поста музыкального редактора и вовсе отказался. К тридцати годам Янош успел написать довольно много, куда больше любого из нас, в подавляющем большинстве это были небольшие произведения, которые охотно транслировались западными радиостанциями. С них он и жил. Причем жил каким-то образом куда лучше своих венгерских коллег и ровесников — те, зарабатывая не бог весть сколько, корчили из себя толстосумов. А поскольку у него и с визами затруднений не возникало, Янош был частым гостем на крупных фестивалях современной музыки, в том числе и на Западе.

Это был непревзойденный слушатель, который усаживался за стол и молчал до тех пор, пока его не спросят. Естественно, такая модель поведения кого угодно насторожила бы, и не приходилось удивляться, что в конце концов и его записали в стукачи, предрекая нам участь в один прекрасный день оказаться отданными на заклание. Одним из ярых проповедников этой точки зрения был немецкий теоретик, товарищ-коммунист из Мюнхена, успевший утомить всех участников семинара дотошностью, с коей вскрывал суть классовых сражений в истории музыки, не скупясь при этом на антисемитские высказывания, которые стали притчей во языцех. По его милости этот деликатный молодой венгр вдруг превратился в молчуна-шпиона, который, сидя за нашим столом, все мотал на ус, чтобы тут же обратить против нас свеженькие факты.

Мне же при этом выпала роль разоблачить клеветника как агента «штази», что для меня в общем-то было не так уж и обременительно вследствие стойкой неприязни к этому бюрократическому типу людей. Но это никак не обелило и Яноша, не сняло с него клеймо недоверия, благополучно существующее и по сей день.

Что касается меня, то от общения с Яношем я извлек несомненную пользу. Так как он иногда неделями жил у меня, я в полной мере мог снять пенку с его щедрости и безыскусственности. Он помогал мне во всем. Если бы не он, долгий и мучительный процесс освобождения от смирительной рубашки материалистической философии оказался бы еще мучительнее.

Семью его матери-немки уничтожили в немецком концлагере, отца, известного коммуниста, тоже сгноили в концлагере, но уже на «родине мирового пролетариата». После него осталось тридцать пять писем, антология голода и допросов, авитаминоза и революционного пыла, свидетельство умерщвления его индивидуальности, где помимо депрессии, меланхолии, страхов и томления описана и дружба с двумя немецкими товарищами, медленно угасшими на его глазах. Янош знал эти письма наизусть слово в слово, и стоило кому-нибудь из его коллег по искусству, коммунистов из Кёльна, Парижа или Милана, попытаться обратить его в свою веру, как Янош тут же принимался бормотать очередной отрывок из писем отца. И моментально раскусывал любого, кто еще даже рта раскрыть не успел для агитации за вступление в ряды компартии.

Именно Янош при любой возможности тянул меня в Будапешт. Именно благодаря ему я и познакомился с Марией.

12

Когда неделю спустя после приезда домой вдруг обнаруживаешь выпавший из груды одежды клочок бумаги с нацарапанной на нем фамилией музыканта или композитора, нередко с трудом вспоминаешь, о ком же идет речь, и с трудом связываешь имя с внешностью. Приходилось встречаться не только с членами словацкого фольклорного коллектива, джазистами из Словении, скрипачами из России и флейтистками из Азербайджана, но и с молодыми коммунистически настроенными музыкантами Кубы, Парижа или Берега Слоновой Кости. У всех у них были имена, адреса, вопросы и надежды. И после того как ты успел оправиться от бесчисленных разговоров и неумеренных возлияний — кстати сказать, именно последние и помогали выдерживать эти ниагарские водопады словопрений, — и, усевшись за письменный стол, собрался наконец поработать на совесть, вот тут и начинали прибывать первые письма, напоминавшие о тех самых беседах и выданных обещаниях. Так что предстояло бегать по магазинам в поисках нот, партитур, редких грампластинок и книг, чтобы затем рассылать во все концы света, а когда сей утомительный, разорительный для кошелька и к тому же отвлекающий от выполнения основной задачи труд был позади, на горизонте уже появлялись очертания очередного грядущего фестиваля — пражского, варшавского или будапештского.

Часто в этой связи мне даже приходила в голову версия о некоем заговоре консерваторов против современной музыки. Ибо что взять с нас, западников, спецслужбам? Хоть нашу музыку время от времени и исполняли, хоть и вручали нам призы, но всерьез-то ее никто не принимал, так что до нас доходили лишь отзвуки великих событий в наших странах, да и то через газеты. Кому взбредет в голову приглашать к себе какого-то там композитора? Любой писатель, пусть даже автор кратеньких зарисовок расплывавшихся в знойном мареве пейзажей, мог с полным основанием рассчитывать на то, что его изберут в качестве эксперта по животрепещущим мировым проблемам, любой драматург или режиссер имел возможность изложить свое политическое кредо перед премьерой выпестованной им «Эмилии Галотти», журналисты и академики также имели массу возможностей заявить о своих пристрастиях, и в эру всеобщего отчуждения стало своего рода традицией, что политикам дозволялось говорить именно о том, в чем они менее всего смыслили.

Но к чему втягивать в обсуждение важных общественных проблем музыканта, который строчит ноты для пьес с арфой, ударными или варганом? Нас бы не поняли! Те правила введения в заблуждение, которые мы, композиторы, используем при написании своих музыкальных произведений, доступны пониманию лишь узкого круга избранных. Ничем не стесняемая гибкость звучания — загадка для большинства слушателей. Как же вам это удалось? — таков всегдашний вопрос, задаваемый нам. На Востоке все, конечно же, по-другому, там любой гобоист — носитель важных госсекретов, там каждая альтистка в курсе того, где у селедки хвост.

Поскольку от нас, практиков, пользы все равно никакой, постепенно пришли к мысли о необходимости приглашать хотя бы теоретиков, музыкальных философов и критиков, людей образованных — среди ночи подними, и враз тебе доклад на любую тему выдадут. Именно им выдали лицензию на разъяснение целей и задач нашей работы. Именно они оказались самым лакомым куском для спецслужб, вынужденных мобилизовать все свои интеллектуальные сливки, дабы не выглядеть смешнее некуда. И вот функционер компартии Франции, сурово наморщив лоб, втолковывает сотруднику польской разведки о премудростях «musique concrete», а в двух шагах от него, за соседним столиком молодой и даровитый редактор одной весьма серьезной газеты ФРГ поясняет, как именно следует понимать лозунг «Взорвать все оперные театры!».