Невидимый (Invisible) - Пол Остер

Слишком застенчивый или слишком отвратительно?

Скорее всего, и то и другое. Вид мужского тела всегда отталкивал меня.

Не своего собственного, надеюсь.

Я говорю о других телах. У меня нет никакого желания трогать их и никакого желания видеть их обнаженными. Сказать правду, я все время удивляюсь, почему женщины тянутся к мужчинам. Если бы я был женщиной, я бы, возможно, стал лесбиянкой.

Гвин улыбается в ответ на мою абсурдную мысль. Потому что ты мужчина, говорит она.

А ты? Была ты когда-нибудь увлечена другой девушкой?

Конечно. Девушки всегда увлечены друг другом. Это совершенно естественно.

Я говорю о сексуальном влечении. Не хотела ли ты когда-нибудь переспать с девушкой?

Я только что провела четыре года в женском колледже, помнишь, да? Всякое бывает в такой замкнутой атмосфере.

Правда?

Да, правда.

Ты никогда не рассказывала об этом.

Ты никогда не спрашивал.

Должен был? А что случилось с договором о Никаких-Секретов тысяча девятьсот шестьдесят первого года?

Это не секрет. Это совершенно незначительно, чтобы стать секретом. Откровенно говоря — чтобы ты не подумал ничего лишнего — это случилось дважды. Первый раз я была накуренная. Второй раз я была пьяная.

И?

Секс как секс, Адам, любой секс нормален, если оба хотят этого. Тела желают быть обласканы и обцелованы, и, если закроешь глаза, небольшая разница, кто тебя трогает и целует.

Принципиально говоря, полностью согласен. Я просто хотел знать, было ли тебе приятно, и если да, то почему только два раза.

Да, приятно. Но не настолько, как от секса с мужчиной. Вопреки тебе, я обожаю мужское тело и особенно те места, которых мы лишены. Короче говоря, приятно быть с другой девушкой, но нет в том энергии доброго старомодного разнополого соития.

Не стоит тех денег.

Точно. Низшая лига.

Лига Кустов и Зарослей, как бы.

Гвин фыркает смехом, хватает пачку сигарет, замахивается ею на тебя и притворно кричит в гневе: Ты невозможен!

Это совершенно точно: я невозможен. В тот самый момент, как слова вылетают изо рта сестры, ты тут же жалеешь о грубой шутке, и весь оставшийся вечер и следующий день ты не можешь отделаться от слов сестры, ставших заклинанием, безжалостным приговором кто ты и что ты. Да, ты невозможен. Ты и твоя жизнь невозможны, и ты сам удивляешься тому, как ты попал в этот тупик отчаяния и мизантропии. Только ли Борн виноват в этом? Может ли один случай трусости так повредить твоему я, что ты потерял веру в свое будущее? Несколько месяцев тому назад ты был готов покорить мир своей неповторимостью, а сейчас ты обзываешь себя глупцом и болваном, идиотской мастурбирующей машинкой, болтающейся в мертвом воздухе ненавистной работы, нулем. Если бы не Гвин рядом, ты бы, наверное, лег в госпиталь. Она лишь тот человек, с которым ты можешь говорить, и кто поддерживает в тебе интерес к жизни. И, все-таки, хоть ты и счастлив быть рядом с ней, ты знаешь, что нельзя перекладывать на нее слишком много, и что не должен ждать от нее превращения в божественного целителя, кто разрежет твою грудь и починит твое плачущее сердце. Ты должен помочь себе сам. Если что-то внутри тебя сломалось, ты должен починить это что-то своими руками.

После двадцати четырех часов унылого самосозерцания агония потихоньку стихает. Настроение меняется к лучшему в субботу; выходные второй недели в июле вы решили провести в Нью Йорке. После ужина ты и твоя сестра доезжаете на 104-ом автобусе по Бродвею до кинотеатра Нью Йоркер и заходите в прохладу темного зала, чтобы посмотреть фильм Карла Дрейера 1955 года Слово. Обычно, тебе не очень интересны фильмы о христианстве и вопросах религиозной веры, но режиссура Дрейера настолько точна, что история быстро захватывает тебя, каким-то образом представляясь тебе музыкальным произведением, будто фильм был снят для иллюстрации двухчасовой композиции Баха. Эстетика лютеранства, ты шепчешь в ухо Гвин, но, поскольку она совершенно не понимает, о чем ты, удивленно смотрит на тебя в ответ.

Небольшое пояснение к запутанностям нашей истории. Собрав все возможные повороты сюжета, они всего лишь одна история из бесконечного числа историй, один фильм из множества фильмов, но, если бы не конец, Слово не произвело бы на тебя бульшего впечатления, чем другие замечательные киноленты, виденные тобой. Это из-за конца фильма с тобой произойдет нечто неожиданное, вошедшее в тебя мощью удара топора по дереву.

Деревенская женщина, умершая при родах, лежит в открытом гробу, а ее убитый горем муж сидит рядом с ней. Сумасшедший брат мужа, считающий себя вторым пришествием Христа, входит в комнату, держа за руку молодую дочь брата. Скорбящие родственники и друзья смотрят на его появление, ожидая, какое богохульство может случиться в этот печальный момент; этот будто-бы-Иисус-из-Назарета умиротворенно обращается к женщине. Встань, говорит он ей, поднимись из гроба и вернись в мир живых. Секунду спустя руки женщины начинают двигаться. Ты думаешь, что это галлюцинация, что это взгляд мужа умершей женщины. Но нет. Женщина открывает глаза и садится, вернувшись к жизни.

В зале много зрителей, и половина их разражается смехом, видя чудесное воскресение. Ты прощаешь им их скептицизм, ведь, для тебя — это момент откровения, и ты сидишь схватив сестру за руку, и слезы текут по твоим щекам. Что не могло случиться — произошло, и ты потрясен тем, что видел.

Что-то меняется в тебе после этого. Ты не уверен, что, но слезы при виде вернувшейся к жизни женщины, похоже, вымыли тот яд, накопленный в тебе. Проходят дни. В разные моменты ты думаешь, что слезы в кинотеатре были как-то связаны с твоим братом Энди, или если не с Энди, то с Седриком Уилльямсом, или с ними обоими. В другие моменты ты убежден, что странным образом произошла эмоциональная подмена персонажа, и ты чувствовал, будто ты видел себя, восставшего из мертвых. Через пару недель облегчение приходит к тебе. Ты все еще для себя обречен, но ты начинаешь думать, что когда придет твой час взойти на эшафот, ты сможешь сам подняться и рассказать при этом шутку или просто обменяться словами с твоим палачом в капюшоне.

Каждый год после смерти брата ты и твоя сестра праздновали его день рождения. Только вы, без родителей, родственников и никаких гостей. Первые три года, когда вас посылали в летние лагеря, вы праздновали тот день на улице; на цыпочках вы выбирались из своих комнат посереди ночи и бежали через бейсбольное поле на луг по краю лагеря, а потом мчались в лес, освещая себе дорогу сквозь деревья и кусты фонариками — каждый из вас держал при этом печенье или пирожное, стащенные из столовой во время ужина. Три лета после летних лагерей вы работали в магазине отца, и тогда вы могли быть дома 26 июля и праздновать день рождения брата в комнате Гвин на третьем этаже. Два года после этого были самые трудные для совместного празднования, поскольку вы оба путешествовали в это время и были далеко друг от друга, но, все равно, смогли отпраздновать укороченную версию дня рождения по телефону. В прошлом году ты приехал на автобусе в Бостон, где Гвин обитала со своим другом, и вы оба пошли в ресторан, чтобы поднять бокал в честь безвременно ушедшего Энди. А сейчас еще один 26 июля на подходе; и впервые за столько лет вы, снова вместе, собираетесь устроить маленькое парти на кухне квартиры на Уэст 107-ой Стрит.

Это не празднование, по большому счету. За прошедшие годы ты и твоя сестра создали строгий протокол ритуала, и с небольшими отклонениями, завися от того, сколько вам было лет, каждое 26 июля — повторение всех предыдущих прошлых десяти лет. По сути, день-рожденный ужин — это разговор, поделенный на три части. После еды и по окончании трех-частной беседы появляется небольшой шоколадный торт с одной свечкой в центре. Вы не поете песню. Вы проговариваете слова в унисон, чуть слышно, почти шепотом, но не поете. И не задуваете свечку. Она догорает до основания, до того, как вы услышите шипение пламени, гаснущего в шоколадном потеке. После поедания куска торта вы открываете бутылку виски. Алкоголь — сравнительно новое добавление с 1963 года (последенее лето, проведенное в отцовском магазине, когда тебе было шестнадцать лет, а Гвин — семнадцать), но за последние два года вы не были вместе, и потому не пили, а в прошлый год вы провели этот день в публичном месте, так что надо было следить за тем, что пили. В этот год, в Нью-Йоркской квартире, вы оба решаете хорошенько поесть и выпить.

Гвин кладет макияж на себя к ужину и появляется к столу с золотыми серьгами и одетая в светло-зеленые летние тона, что делает ее серо-зеленые глаза более живыми. Ты — в белой рубашке с коротким рукавом и застегнутым воротничком, и вокруг твоей шеи — твой единственный галстук, тот самый, насмешивший Борна прошедшей весной. Гвин смеется при виде твоего парадного одеяния и говорит, что ты выглядишь, как мормоны — те упорные молодые люди, стучащиеся во все двери и раздающие свои книжки, посвятившие себя святой миссии. Ерунда, отвечаешь ты. Мои волосы совсем не так подстрижены, и они совсем не светлые, так что никто не сможет спутать меня с мормоном. Все равно, говорит Гвин, ты выглядишь очень, очень странно. Если не как мормон, продолжает она, тогда, наверное, как новичок-бухгалтер. Или студент-математик. Или будущий космонавт. Нет, нет, подхватываешь ты — борец за гражданские права на Юге. Хорошо, говорит она, ты выиграл; и тут же ты снимаешь и галстук и рубашку, уходишь с кухни и переодеваешься во что-то другое. Когда ты возвращаешься, Гвин улыбается, но ничего не говорит о твоей одежде.