И было утро, и был вечер - Моисей Дорман

Голос его срывается, обычной самоуверенности нет:

- Бабы, если им случится, всегда урвут. И нам не заказано. Коту и тому у одной норы сидеть надоест, не то - человеку.

Бывший в тот час у меня в гостях Коля Казаринов рассудительно заметил:

- Не нужно так, Батурин. Успокойся. Не давай никому читать свои письма. Незачем всем знать об этом. А говорить людям плохо о жене - непорядочно. Это твоя и ее тайна.

Никитин, добрая душа, переменил тон, смягчился:

- Не убивайся. Всяко случается. Может, и простить надо. А вдруг кто по злобе настучал на жену. А вдруг все это про нее - лжа? Бывает. Погоди. Остынь. Наверно, лжа!

- Нет, не брехня. Все точно. Мать отписала. Зря не стала бы. Скажу вам, братцы: если кто будет тяжело ранен, к жене не возвращайся! Всю жизнь будет куском хлеба попрекать, а может, и хуже.

Коля хотел было перевести разговор в другое русло:

- Ранение, ну, военное увечье солдата не уродует. Как мужчину. Даже наоборот. Увечный солдат - это почетно. Если придется на костыли стать, тоже жить можно и жену хорошую найти. Нельзя стыдиться этого и падать духом. Я уверен.

Да, Коля не сомневался: впереди долгая жизнь, а смерть уже ходила рядом.

Колины соображения солдатами всерьез не воспринимаются, кажутся отвлеченными, надуманными, и кто-то не без ехидства запевает, - дурашливо и фальшиво:

Эх, неплохо жить калеке, у кого одна нога, И портяночка не рвется, и не надо сапога...

А другой солдат подхватывает

Хорошо тому живется, кто с молочницей живет, Молочко он попивает и молочницу берет...

И пошел уже какой-то пустой разговор о том, что "бабы издевают мужиков", а "мужики изменяют баб". Так, мол, было и будет впредь. Так устроен мир, и ничего особенного не случилось. Тем более - война. Она все списывает: измены - само собой. Ведь однова живем, братцы! Того света нету.

Батурин молча постоял, как бы набираясь решимости. Лицо его затвердело, губы сжались. Он с презрением посмотрел на собравшихся, сплюнул, длинно выругался и медленно произнес:

- Хватит чепуху городить, лопухи! Расстрелял бы ее, но отсюда не достать курву.

Он вытащил из кармана гимнастерки фотографию, тяжело, печально посмотрел на нее. Что-то в его лице смягчилось:

- Ну, посмотрите, братцы, какая она у меня... была. Красивая ведь, верно? Очень красивая. Ягодка, не баба. Все! Больше не увижу! Отмучила, стерва! Последний раз гляжу!

На фотографии - круглое, чуть курносое миловидное юное лицо. Улыбается открыто, бесхитростно. Большие глаза, пухлые губы, две косы - все, что взгляд поймал на лету...

Батурин резко повернулся и зашагал прочь, к огневым, к своей пушке. Разговор угас.

Коля заторопился "домой", на батарею. Я проводил его до дороги, пообещал скоро навестить, махнул на прощанье рукой и пошел обратно.

Вдруг раздался близкий винтовочный выстрел. Напрямик, через кусты, я

кинулся к батарее. У засохшей яблони, что стояла чуть пониже нашего укрытия, увидел Батурина с карабином в руке и двух его солдат. Они старались прикрепить к дереву упавшую "фотку" неверной жены. Я остановился в нескольких шагах от дерева и молчал. Да и что сказать? Солдаты с помощью хлебного мякиша прикрепили наконец карточку. - Стреляйте! Убейте ее! прохрипел Батурин и вскинул карабин. Солдаты стали рядом с ним. Они не "мазали": пули хлестко дробили нос, губы, глаза. Разлетались вокруг ошметки бумаги и исчезали в густой траве. Пропала, развеялась на ветру карточка, как будто никогда не было. Жаль Батурина. Жену, мне показалось, он любил. Под конец "расстрела" неверной жены противник всполошился, открыл пулеметный огонь. Мы заняли свои места у пушек, насторожились. Немцы, однако, стреляли наобум, по звуку. Никого не задело. Мы не отвечали, стрельба скоро прекратилась, и снова наступила тишина. А Батурин долго еще сидел у сухой яблони и курил, низко опустив голову.

% % %

Возвращаюсь из штаба. Часовой ходит взад-вперед у пушки, автомат на шее, постукивает ногой об ногу, греет руки в карманах бушлата. Холодно, не уснет. Думает, наверно, что скоро его сменят, он поест, отдохнет, поспит в тепле. И я мечтаю о том же. Наша "родная" пушка, грязная, неухоженная, стоит рядом с такой же грязной и покореженной машиной. Тянуть с чисткой орудия не следует, ибо это скажется потом на точности стрельбы.

"Впрочем, - решаю я, - торопить не буду. Пусть отдохнут".

Вхожу в дом, открываю дверь на кухню. Шумно, от плиты валит густой пар. Кипит вода в параше. Кто-то умывается над раковиной,поленился выйти во двор.

- Как в плохой бане, - говорю я. - Дышать нечем. Батурин на месте, реагирует мгновенно:

- А ну, славяне, выкатывайся мыться во двор! Все водой залили. Вали отсюда! Людям зайти мешаете.

Я не хочу замечать мелких бестактностей и добавляю:

- Правильно. И форточку откройте. Свежий воздух не повредит. Батурин форточку открывает, но все же добавляет:

- Пар костей не ломит. Солдатам погреться надо, особенно, кто с поста сменился. Свежего воздуха мы надышались. А хозяйка все же сволочь оказалась. Ничего не дает и не продает. Скважина. Вот только пяток яиц дала.

- Ну и что? Значит, у них нет ничего лишнего. Может, немцы пограбили? Не

обязаны местные жители нам последнее отдавать. Нельзя от них требовать.

- Зря вы, комбат, этих панов защищаете. Все у них есть. Сразу видно.

- Довольно, Батурин! Прекрати! К мирному населению мы обязаны относиться с уважением, не обижать. Будем людьми!

Я начинаю нервничать, и солдаты чувствуют это:

- Да мы их не трогаем. Мы по-хорошему.

- Значит, правильно делаете, если по-хорошему, - заканчиваю я

"воспитательный" разговор и выхожу из кухни в "нашу" комнату напротив.

Комната большая, светлая. В центре - стол и три стула. У стены - старый шкаф и продавленный диван, на нем мой вещмешок и одеяло. Ясно - Никитин положил. В углу стоят напольные часы, за стеклом мерно раскачивается маятник. Тик-так, тик-так...Тепло, чисто, уютно. За столом сидит Пирья. Разобрал свой пистолет, драит каждую деталь до блеска. Как мальчик, забавляется любимой игрушкой.

Рядом с диваном на полу растянулся самый тихий из солдат - Бадейкин, мой ровесник. Снял шинель, расстелил одеяло, положил под голову вещмешок, рядом - автомат. Грызет сухарь в ожидании завтрака. Он единственный не курит и не сквернословит. Над ним подтрунивают, бывает, обидят. А он не отвечает отойдет в сторону и молчит. Поначалу во время боя, при обстрелах Бадейкин терялся, падал и всем телом вжимался в землю. Со временем привык. Жесткую команду он выполняет, превозмогая страх. Окрика Батурина боится больше близких разрывов и лязга приближающихся танков. Как бы то ни было, Бадейкин прижился. Солдаты ценят его безотказность, старательность и добродушие.