Чертог фантазии. Новеллы - Натаниель Готорн

Вид густого облака дыма, из-под которого взметнулись яркие языки пламени, пожиравшего груды знаков земного отличия, исторг столь радостный вопль и гром рукоплесканий у великого множества зрителей из простонародья, что дрогнула сама небесная твердь. После долгих веков наступил миг торжества над теми, кто, будучи сотворен из того же праха и слабостей духа, посмел присвоить себе привилегии, достойные лишь совершенных произведений небесного Мастера. Но вот к жарким угольям устремляется величественный седовласый старец, с груди которого явно была силой сорвана звезда или иной знак отличия. Его лицо не освещали высокие помыслы, но весь облик старца и манера держаться выдавали привычную, ставшую почти естественной, властность человека, который от рождения уверился в своем превосходстве, и никогда до той минуты ничто не подвергало эту уверенность сомнению.

— Народ! — вскричал он с повелительностью, которую не помрачило даже горе и изумление в его глазах, вперившихся в останки того, что было ему всего дороже. — Народ, что ты натворил? Огонь уничтожает все, чем было отмечено продвижение от варварства, все, что могло бы помешать человеку повернуть вспять. Это мы, верхи общества, веками сохраняли дух благородства, изысканность и богатство мысли, все возвышенное, чистое, утонченное и изящное. Отвергая аристократию, ты отвергаешь прекрасное, ибо мы были меценатами, мы создавали атмосферу, в которой процветала красота. Общество, упраздняющее наследственные различия, теряет в своем совершенстве и, более того, становится шатким…

Он, несомненно, говорил бы еще, но призыв низложенного аристократа заглушили насмешливые, уничижительные и возмущенные выкрики, столь громкие, что, бросив последний горестный взгляд на полусгоревший пергамент с собственной родословной, старец отступил в толпу, радуясь возможности укрыться в только что обретенной безвестности.

— Пускай судьбу благодарит, что сам не полетел в костер! — прорычал крепко сколоченный человек, подталкивая носком сапога рдеющие угли. — И чтобы никто отныне не смел размахивать изъеденной мышами бумажкой в доказательство своего права распоряжаться! Есть сила в руках — отлично, значит, этот человек выше других. Есть голова на плечах, ум, храбрость, сила духа — пусть получит, чего сумеет добиться при их помощи; но впредь никто из смертных не должен рассчитывать на то, что истлевшие кости его прадедов дадут ему место под солнцем и почет. С этой чушью покончено навсегда.

— И вовремя, — заметил мой серьезный собеседник, не повышая, впрочем, голоса, — если, конечно, эта чушь не заменится еще худшей. В любом, однако, случае все эти пустяки давно себя изжили.

Времени на размышления или морализирование над горящим мусором былого почти не оказалось, ибо едва успел он прогореть наполовину, как со стороны моря надвинулись новые толпы, несшие царственный пурпур, короны, скипетры и жезлы императоров и королей. Эти вещи были обречены — ненужная мишура, игрушки младенчества мира или розги для наставления и наказания несовершеннолетнего человечества, невыносимые для достоинства людей, населяющих земной шар, вступивший в пору зрелости. Символы власти вызывали такое презрение, что даже золоченая корона и украшенный блестками плащ актера театра «Друри-Лейн»[88], играющего роли королей, очутились в огне, в издевку, несомненно, над его собратьями по более высокой сцене жизни. Как странно было видеть драгоценности английской короны, сверкающие в языках пламени. Иные из них передавались по наследству от принцев-саксов, другие были куплены за счет поборов, а может быть, и сорваны с хладеющего лба властителя Индостана. Корона излучала нестерпимо яркий свет, как звезда, упавшая в костер и расколовшаяся на кусочки. Только в этих бесценных каменьях и отразился блеск низложенной монархии. Однако довольно об этом. Одну лишь скуку вызвало бы описание того, как рассыпалась прахом мантия австрийского императора, как обратилось в груду углей основание французского трона и угли эти стали неотличимы от всех прочих. Добавлю лишь, что видел ссыльного поляка, который помешивал в костре скипетром русского царя, а после швырнул скипетр в огонь.

— Зловоние от паленого тряпья невыносимо, — заметил мой новый знакомец, когда порыв ветра обволок нас дымом пылающего королевского гардероба. — Не перейти ли нам на наветренную сторону? Поглядим, что происходит там.

Мы обогнули костер как раз к прибытию длинной процессии ревнителей воздержания во главе с отцом Мэтью, этим великим апостолом, за которым шагали тысячи его ирландских последователей. Они принесли щедрую жертву огню: не что иное, как огромные пивные и винные бочки со всего света, которые прикатили через прерию.

— А сейчас, дети мои, — возгласил отец Мэтью, когда бочки были выстроены у самого костра, — один толчок — и дело сделано! Давайте отойдем в сторонку и будем смотреть, как Сатана сам расправляется со своим зельем.

Вкатив бочки в огонь, участники шествия послушно отступили на почтительное расстояние и вскоре могли наблюдать взрыв, выбросивший пламя до самых облаков и едва не поджегший небеса. Это вполне могло случиться, ибо здесь был собран мировой запас спиртных напитков, но, вместо того чтобы вспыхнуть безумием в глазах пьяниц, алкоголь сам взметнулся сумасшедшим пожаром, потрясшим человечество. Неистовствовало само естество того свирепого огня, который иначе обуглил бы миллионы сердец. Тем временем в костер летели бесчисленные бутылки драгоценных вин и языки огня лизали их, будто смакуя содержимое, становясь, как настоящие пьяницы, все веселей и необузданнее. Едва ли огню когда-нибудь еще удастся так утолить свою палящую жажду.

Сокровища прославленных гурманов: напитки, носившиеся по океанским волнам, медленно вызревавшие в солнечных лучах, долго сберегавшиеся в хранилищах земли, нежно окрашенные, золотые, багряные соки лучших виноградников, весь сбор токая — все это сливалось в общий поток с ядовитыми смесями дешевых бродилен и питало собою ненасытный огонь. Он взмыл гигантским столбом, почти касающимся небесного купола, смешал свой свет с мерцанием звезд, а толпа испустила восторженный вопль, будто сама земля радовалась избавлению от векового проклятия.

Но не все участвовали в ликовании. Многим казалось, что жизнь человеческая, лишившись кратких вспышек удовольствия, станет отныне совсем тусклой. Пока трудились реформаторы, мне удалось услышать приглушенные восклицания некоторых почтенных джентльменов с красными носами и подагрическими пальцами, а один достойный господин в лохмотьях, лицо которого напоминало давно погасший очаг, более откровенно и отважно выразил свое неодобрение.

— Что же хорошего в этом мире, — вопросил выпивоха, — если теперь уж больше не повеселиться? Чем утешится бедняк в горе и заботах? Что обогреет его сердце на холодном ветру этой неприютной земли? И что вы дадите ему взамен утехи, которой его лишаете? Каково теперь будет собираться старым друзьям у камелька без бутылки, которая подбодрила бы их? Прах побери эти ваши реформы! Теперь, когда навеки загублены добрые компании, честному человеку незачем и жить в этом тоскливом мире, холодном мире, равнодушном и подлом мире!

Эта обличительная речь вызвала громкий смех окружающих, но при всей несообразности чувства, в ней заключенного, я не мог не ощутить сострадания к одиночеству пьяницы, чьи собутыльники разбежались, и ни души не осталось у бедняги, с кем мог бы он выпить стаканчик-другой, да и распивать ему теперь оказалось нечего. Последнее, впрочем, было не совсем справедливо, ибо я заметил, что в решающий миг он все-таки успел схватить бутылочку бренди, откатившуюся от костра, и сунуть ее в карман.

Разделавшись с алкогольными напитками, реформаторы обратили свой пыл на поддержание огня всеми ящиками чая и мешками кофе на свете. У костра появились и виргинские плантаторы с запасами своих табаков. Все это добро, сваленное вместе, образовало подлинную гору и наполнило ночь ароматом столь острым, что, по-моему, и глотка чистого воздуха не осталось. Курильщиков эта жертва огорчила куда сильнее, нежели все, что наблюдали они до тех пор.

— Для чего мне теперь моя трубка? — проговорил пожилой джентльмен, раздраженно швыряя ее в огонь. — К чему мы так придем? Все сладостное и приятное, все радости жизни объявляются ненужными. Уж если эти глупцы реформаторы развели костер, так хорошо бы им самим в нем и сгореть!

— Терпение, — ответил убежденный консерватор, — в конечном счете так и будет. Сначала они всех нас сожгут на костре, а потом сгорят и сами.

Мое внимание перешло от всеобщих и продуманных мер очищения к тем разрозненным предметам, от которых избавлялись люди, таща их в костер. Иные случаи показались мне весьма забавными. Неудачник забросил в костер свой пустой кошелек, другой — пачку банкнот, не то фальшивых, не то просто не принимаемых банком. Нарядные дамы выбрасывали прошлогодние шляпки вместе с охапками лент, пожелтевшего кружева и уймой едва надеванных вещиц из модных лавок, сгоравших еще скорей, чем выходили они из моды. Череда жертв любви — старые девы, закоснелые холостяки, пары, опротивевшие друг другу, — несли на костер связки надушенных писем и восторженных сонетов. Наемный политикан, лишившийся средств к существованию, когда провалился на выборах, положил зубы в огонь — зубы у него были вставные. Преподобный Сидней Смит, пересекший для одной этой цели Атлантический океан, с горькой усмешкой предал огню некие облигации, оказавшиеся простой бумагой, вопреки жирной печати одного суверенного государства, которой они были скреплены. Пятилетний ребенок, отмеченный чертами преждевременной взрослости, типическими для нашего времени, побросал в огонь свои игрушки; выпускник колледжа — свой диплом; аптекарь, разоренный растущей популярностью гомеопатии, — весь свой набор микстур и порошков; врач — свои книги; священник — старые проповеди; воспитанный в старинном духе джентльмен — правила хорошего тона, некогда записанные им для пользы подрастающего поколения. Вдова, решившаяся на вторичное замужество, застенчиво швырнула в костер миниатюру покойного мужа.