На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ - Григорий Яковлевич Аронсон

на нарах, сидят на подоконниках, смотрят в густо замазанные белой краской окна или бродят по этим огромным казармам, как сонные, осенние, тоскующие мухи.

Нас 105 человек; всего 4 беспартийных, остальные меньшевики. Интересно рассказывал бывший социал-демократ 3., как он сюда попал. Он известный публицист, жил в Киеве и вышел из с.-д. партии, работал в кооперации и на разных курсах. Неожиданно Исполком получает телеграмму от Троцкого, который требует розыска 3. и немедленной доставки его в Москву для работы в Росте. Вот 3. и прибыл в Москву и первым делом решил ознакомиться с достопримечательностью Москвы, пришел на Лубянку и долго и почтительно смотрел на здание ВЧК. Не рассчитывал он, что в тот же вечер ему удастся познакомиться с внутренним устройством Чеки. Но судьба сулила иное. Он зашел в клуб «Вперед», чтобы повидать старого друга и вместе с ним попал в Чрезвычайку. Из 101 меньшевика до 30-ти рабочих, — компактная группа печатников и другие. Наряду с юными моложе 18 лет членами Союза молодежи были старики, которым вот-вот стукнет 60 лет. По статистике, проведенной в камерах, за годы революции в партию вступили только 30 человек; остальные имеют почтенный партийный стаж: 42 состоят членами партии от 15 до 20 лет, 8 — от 20 до 30 и 2 — родоначальника социал-демократического движения. Не подвергались аресту при самодержавии 38 человек; остальные были арестованы: 22 по одному разу, 13 по два, 11 от трех до пяти раз, 18 от пяти до десяти, 3 свыше десяти раз. На каторге были 2, а в ссылке 23. Статистика установила также, что при большевистской власти в 1-й раз арестовано 47 человек, во 2-й — 30 человек, от 3-х до 5-ти раз — 25 человек, более 5-ти раз — 3 человека. Ясно, что среди арестованных — видные социал-демократы, активные деятели революции.

Мы сидим день и другой в этих огромных казармах. Пьем чай. Кормят скудно, но к обеду почему-то дают огромное ведро советского компота. На следующий день уже стали приносить продовольственные передачи, и мы для удобства разделились на небольшие коммуны в пять-шесть человек, лежащих рядом на нарах. Томительно, бездельно, очень шумно. Но понемногу мы начали свыкаться и искать развлечений. Мы были предоставлены самим себе, начальство почти не появлялось. Только в коридоре, устроенном в виде палубы, окруженной перилами, стоял дежурный чекист и солдат. Из этого коридора, наклонившись у перил, мы видели знаменитый корабль МЧК, «корабль смерти». Говорят, туда привозили на краткие сроки смертников. Можно представить себе, с каким недоумением прислушивались временные жители корабля к тому непрестанному гулу и гаму, который шел сверху из меньшевистских камер.

А у нас в камерах действительно шел дым коромыслом. Как счастливые, мы часов не наблюдали и не знали различия между днем и ночью. Неведомо откуда стали выплывать таланты, и с каждым часом их открывалось все больше. Вначале образовали хор, которому подпевали все 100 человек. Затем появились солисты: печатник Д. в народном жанре и С., свиставший этюды Шопена и арии из всевозможных опер. Наконец, была организована живая газета, в которой причудливо сочетались политика и мемуары с музыкой и сатирой. А когда публике надоедал легкомысленный жанр, мы выслушали ряд исторических докладов. О чем только не услышали стены МЧК? О народовольцах на каторге, по неопубликованным данным, о Кронштадтском восстании 1906 года, о восстании солдат в Екатеринославе, о Лондонском и Стокгольмском съездах РСДРП, о редакции Бундовского органа «Наша трибуна», о побеге из тюрьмы в корзине и пр., и пр. Кто-то вспомнил, что умер старый Д. Кольцов, член группы «Освобождение труда», и мы устроили собрание, посвященное его памяти.

ВЧК образовала смешанную с МЧК комиссию для нашего допроса. Во главе поставлен чекист Самсонов, рабочий, кажется, бывший анархист. Допросы были безобразные. Допытывались о происхождении, — пролетарском или буржуазном, отпускали шуточки насчет буржуев. Неожиданно прозвучала антисемитская нота. Рабочего, члена Центрального комитета, Самсонов спросил:

— Как это вы попали в общество адвокатов, врачей и евреев?

Следователь Рамишевский заметил одному юноше:

— Ваш отец врач, следовательно, буржуй.

На что юноша ответил:

— Это не так важно; гораздо важнее, что у вашего отца — сын мерзавец.

Но все же решили освобождать. С членами ЦК и МК пытались завести политические беседы, но это ни к чему не привело. Тогда Чека решила их выпустить на свободу, оставив рядовых членов партии в тюрьме. Но члены обоих комитетов решительно отказались выйти на свободу до выпуска всех. Тогда Чека предложила рабочим выделиться в отдельную группу для освобождения. Рабочие, конечно, отказались. Освобождение носило случайный и индивидуальный характер. Сидим всю ночь, поем, ждем возвращающихся с допроса, с энтузиазмом провожаем освобожденных…

Вдруг и меня вызывают. Я надеваю пальто и иду на допрос через улицу в ВЧК. Там, в знакомой комнате секретно-оперативного отдела знакомый следователь Журавченко говорит, что меня вызвали в качестве свидетеля по делу меньшевика, арестованного на днях в Смоленске и привезенного в Москву. Речь шла о докладной записке, поданной весной 1920 года английской рабочей делегации Центральным комитетом Союза Служащих, членом которого я тогда состоял, и которую в Смоленске огласили на местной конференции служащих. Был уже поздний вечер, когда пришли чекисты и скомандовали нам:

— Собирай вещи! Стройся!

Мы направлялись в Бутырки. Почти всех женщин освободили, только четверо присоединились к нам. Из нашего мужского состава убыло человек двадцать. Мы наполняли улицы непривычным шумом. Окруженные большим конвоем, мы пели «Вихри враждебные». Это напоминает дореволюционную манифестацию. Была уже поздняя ночь, когда нас приняли знакомые стены Бутырской тюрьмы.

В Бутырках

Как всегда, тюрьма переполнена. Нас поместили в карантин в целях санитарной изоляции. Но какая там изоляция! Бани не функционировали, а в камерах тесно, грязно и немало насекомых. Мы с трудом расселились в трех камерах и усердно хлопотали о переводе нас на общее положение. Это имело еще и другой смысл. Там политические сидели при открытых камерах и коридорах, свободно бродили по тюрьме, гуляли весь день вместе. Мы были на запоре в одном тесном коридоре и сильно тосковали по общению с другими заключенными. Наконец, нас перевели в спешном порядке из карантина, и мы, расселившись по двум коридорам и МОКу (мужской одиночный корпус), причастились ко благам бутырского режима. Гуляем весь день по двору, бродим по всей тюрьме, по общим коридорам, по МОКу и ЖОКу (женский одиночный корпус). Камеры открыты, коридоры не запираются. В МОКе в одиночках выбиты замки, и комическое впечатление производят дежурные тюремщики со