Купавна - Николай Алексеевич Городиский

долго — нескончаемо, целый век. А минуло всего лишь 342 дня.

Я не хотела, чтобы мое сердце все эти дни было пусто и стучало бесцельно. Не хотела, а вышло так!

Ты вправе спросить: что же мне нужно?

Теперь — ничего! Кроме… того, чтобы ты знал, что я стала чувствовать биение своего сердца — больного, истерзанного и превращенного в изодранное гадкое тряпье по моей собственной вине; я поступила очень гадко!

Вы, парни, когда-то называли нас Купавнами. О, до чего же светла была та пора!!! Только Купавый молодец мог броситься в пену морскую, чтобы не дать нам с Дусей утонуть. Ты тогда так поступил. Но зачем? Как я ругаю себя, что не утонула!!!

Зачем ты пришел мне на помощь?

Правда, была я в то время не одна. Со мной за бортом «Альбатроса» находилась и Дуся. При падении за борт она повредила себе руку. Не помоги ей я, она бы долго не продержалась. Да и ты порядком нахлебался воды, пока волна не принесла тебя к нам. Ты ради нас рисковал жизнью. А я?.. И я тогда боялась за тебя. Выходит, что я не думала об одной себе. И то были самые счастливые минуты в моей жизни: я не любовалась собой, что всегда происходило со мной до и после случая в море. И как же скоро я вновь стала прежней — самовлюбленной!

Ты уходил на службу в Красную Армию, а я разругалась с тобой. Вспомни, я хотела в будущем видеть в тебе ученого мужа, требовала, чтобы ты поступил в институт. Ты же поступил по-своему. Так мы оказались вдали друг от друга. Говорят, любовь, как и крест на церкви, требует позолоты. Втемяшилась мне тогда эта дурацкая «истина». В ту пору Шкред оказался рядом. Я увидела в нем человека, за спиной которого, как говорят, может быть любая женщина. Я увидела в нем героя, который спас нас — тебя, меня и Дусю.

Боже, какая я гадкая! Слишком рано созрела во мне женщина. Хотелось быть неотразимой, самообольщалась я своей привлекательностью, витала над всеми. И быстро завила, точно цветок той белой лилии, выдернутый из нашего Славутича.

Как все это нелепо. Нет, страшно это!.. Страшно одинок всякий, кто лишен возможности о ком-то или о чем-то заботиться. У меня нет возможности даже протереть книги от пыли — их просто у меня нет: сжег постылый Шкред всю библиотеку, которую я тут кое-как успела собрать.

Нет у меня никого, с кем бы здесь, на Алдане, я могла хоть словечком перекинуться. Как-то приезжала мама. Она уговаривала вернуться домой. Но мы поссорились из-за пустяка, и она уехала. Ох, мама, мама! Ты прав был, заподозрив мою родительницу в том, что она хотела выдать замуж меня за Шкреда. А я, помнишь, закатила тебе пощечину — прости, родной! Прости, Дружба!!!

Мой хороший! Можешь посмеяться: когда мы с тобой оказались в морской купели и ты уж очень ругался, я вдруг возмечтала родить тебе сына, когда мы поженимся. Я хотела, чтобы он был похож на тебя. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, как сильно я тогда любила тебя. И тогда, может быть, впервые в жизни я была сама собой.

Прощай, мой Колька! Прощай и успокойся!.. Нет твоей вины в том, что мне не повезло в жизни. И, хочешь знать, не вижу в том никакой вины своих близких. Мой отец любил говорить: «Ты появилась на свет, когда шел дождь. Согласно народной примете люди, приносящие с собой дождь, — хорошие, добрые, потому и счастливые. И тебе, моя крошка, доброго пути!»

Быть может, в народе так. Но… видать, я — печальное исключение. И пусть будет так, чтобы меня никогда и никто не повторил.

Устала я, Коленька… Хотя… Вообще-то, трудно уходить из жизни. Полагаю, в последнем бою с беляками не хотелось и нашему Железняку умирать…

Живи! Пока жив ты, жива и я…

Все же устала я, Колька».

Я поближе присел к Николаю Васильевичу, притронулся к его руке.

— Дружба! — окликнул я его.

Он стремительно повернулся ко мне. Лицо его было смягчено кроткой и как бы виноватой улыбкой.

— Ну-ну… Он вздохнул:

— Регина написала еще одно письмо. И читать не надо. До последней буковки оно перед глазами, со всеми завитушками ее почерка: «Дружба! Я в страшной беде. Скоро у меня появится ребенок, а я совсем плоха здоровьем… Проклятый Шкред!!! Он удивил меня. Сделал подарок — где-то раздобыл тонюсенькую книжечку «Жизнь и песни», стихотворения Ивана Абрамовича Назарова, писателя из народа, с его портретом. Как удивительно он похож на Тараса Григорьевича Шевченко! На обложке значится, что книжечка эта издана еще в 1908 году в Суздале Владимирской губернии и что стоимость ее десять копеек. Но Шкред сказал, что заплатил за нее золотым песком. Что ж, она стоит того!.. Зовет поэт на борьбу за правду, за добро. Я нашла у него чудесные строки. Они звучат во мне:

Чтобы смело я шел, не робея, В бой жестокий с неправдой людской, В мире доброе семя лишь сея, Преисполненный веры святой.

Узнай, жив ли поэт, — пересказывал письмо Регины Николай Васильевич. — Суздаль, кажется, находится неподалеку от того города, где ты служишь… Прощай, мой Колька!»

Градову, судя по его виду, было нелегко. И мне стало грустно.

— И что же ты ей ответил? — тихо и осторожно, как бы не сделать ему больно, спросил я.

— Я тогда… Мне тогда и поэт показался каким-то… «Вера святая»… Словеса-то!.. После же… Сошлись наши дороги, мои и Степины, с тем поэтом. И каким человеком он оказался!.. А Регина… Я нескоро ей ответил, каюсь — с большим опозданием. И сейчас вижу ее глаза… И прихожу сюда, будто больной к лекарю. Приду сюда, на Днепр, и…

Словно