Наоборот - Жорис Карл Гюисманс

Голос юноши, настойчивый, словно ему хотелось получить исчерпывающую информацию: "Так вы считаете, что если пойти налево, это будет дальше; а мне говорили, что наискосок — короче", — был одновременно умоляющим и робким, очень тихим и мягким.

Дез Эссэнт взглянул на него. Казалось, тот сбежал из коллежа; бедно одет: шевиотовая курточка обтягивала бедра, спускалась едва ли ниже поясницы; черные облегающие панталоны, опущенный воротник, из полукруглого выреза виднелся галстук по моде "Ля Вальер" — пышный, темно-синий, с белой вермишелью полосок. Юноша держал учебник в картонной обложке; на голове — коричневая шляпа с плоскими полями.

Лицо волновало; бледное и напряженное, с довольно правильными чертами, длинными черными волосами; его освещали огромные робкие глаза с синяками, близко поставленные к веснушчатому носу, под которым приоткрывался рот, маленький, но окаймленный большими губами; посредине была вмятинка, как у вишни.

Секунду они смотрели друг на друга в упор; потом юноша потупился и приблизился; рука его коснулась руки дез Эссэнта, замедлившего шаг и мечтательно разглядывающего плавную походку молодого человека.

Случайность этой встречи породила сомнительную дружбу, продолжавшуюся несколько месяцев; дез Эссэнт не мог подумать об этом без содрогания; никогда "аренда" не казалась более притягательной и более властной; никогда он не испытывал подобных опасностей и никогда не чувствовал более болезненной удовлетворенности.

Среди воспоминаний, осаждавших его одиночество, самым настойчивым было воспоминание об этой взаимной привязанности… Ферментация распутства, которая может происходить в перевозбужденном мозгу, была подобна поднимающимся дрожжам; и, чтобы обрести удовольствие в воспоминаниях, угрюмой усладе, как именует теология этот возврат к старому позору, он примешивал к физическим видениям духовные, подхлестанные чтением казуистов: Бузембаума и Диана, Липоори и Санчеса, трактующих о грехах против 6-го и 9-го наставления Десятисловия.

Породив нечеловеческий идеал в душе, которую она омывала и которую, возможно, предусматривала наследственность, датирующаяся царствованием Анри III, религия расшевелила также незаконный идеал сладострастия; смесь распутных и мистических наваждений осаждала его мозг, терзаемый упорным желанием избежать вульгарностей жизни, погрузиться вдали от уважаемых обычаев в оригинальные экстазы, в райские или адские кризисы, равно губительные, поскольку влекут за собой потерю фосфора.

Сегодня он выходил из этих грез обессиленный, сломленный, почти умирающий и зажигал свечи и лампы, затопляя себя светом, веря, что так менее отчетливо, чем во тьме, слышен глухой, настойчивый, нестерпимый шум артерий, с удвоенной силой бьющихся под кожей шеи.

X

Иногда во время странной болезни, пожирающей обескровленный род, внезапные успокоения наступают вслед за кризисами. Не зная почему, дез Эссэнт проснулся в одно прекрасное утро совершенно окрепшим; ни тебе кашля, выворачивающего наизнанку, ни гвоздей, загнанных колотушкой в затылок; только невыразимое блаженство, легкость мозга; плотные, серо-зеленые мысли просветлели, стали прозрачно-радужными, как мыльные пузыри нежнейших оттенков.

Так продолжалось несколько дней; и вдруг после полудня возникли галлюцинации запаха.

Комната пропахла франжипаном; он проверил, не пролился ли откупоренный флакон — в комнате вообще не было флакона; он пошел в кабинет, потом в столовую: запах ощущался.

Позвонил слуге: "Вы ничего не чувствуете?" Тот посопел и заявил, что ничем не пахнет; несомненно, невроз возвращался под видом нового обмана чувств.

Утомленный настойчивостью воображаемого аромата, он решил окунуться в настоящее, надеясь, что эта носовая гомеопатия исцелит или, по крайней мере, приостановит преследование назойливого франжипана.

Зашел в туалетную комнату. Там, возле старинного баптистера, превращенного в умывальник, под длинным стеклом в рамке из кованого железа, запирающим слово каймой, посеребренной лунным светом, зеленую и как бы мертвую воду зеркала, стояли на полках из слоновой кости бутылки разной величины и формы.

Он поставил их на столик и разделил на две серии: простые ароматы, то есть экстракты или спирты, и сложные, обозначенные изначальным названием букета.

Окунувшись в кресло, дез Эссэнт собрался с мыслями.

Вот уже несколько лет он был мэтром в искусстве обоняния; он считал, что нос может испытать такие же наслаждения, как ухо и глаз; ведь каждое чувство, вследствие естественной склонности и утонченности культуры, обладает способностью к новым восприятиям, к тому, чтобы их умножать, координировать, создавать шедевр; в сущности, искусство добывать ароматы не более анормально, чем другие; скажем — извлекать звуковые волны или поражать сетчатую оболочку различно окрашенными лучами; но если никто не может, не обладая особой интуицией, развитой изучением, отличить шедевр живописи от мазни, музыку Бетховена от Клаписсона, никто и подавно не сможет без предварительного посвящения не спутать букет, созданный настоящим художником, от попурри, сфабрикованного ремесленником для продажи в бакалейной лавке и на базаре.

В этом искусстве ароматов одна грань особенно соблазняла его: искусственная точность.

Почти никогда, не правда ли? Духи не делают из цветов, имя которых они носят; художник, который осмелился бы заимствовать у одной природы ее элементы, произвел бы незаконнорожденное дитя, неискренное, лишенное стиля, по той простой причине, что эссенция, полученная дистилляцией цветов, способна дать весьма отдаленную и самую вульгарную аналогию с ароматом живого цветка, распространяющего свои испарения вдоль земли.

Так, за исключением неподражаемого жасмина (он не терпит никакой подделки, никакой имитации; (построен на "чуть-чуть"), все цветы могут быть созданы точной смесью алкоголатов и спиртов, причем у оригинала похищается индивидуальность, и добавление этого пустячка, этого тона, этого пленительного аромата, этого редкостного штриха характеризует произведение искусства.

Одним словом, в парфюмерии художник завершает первоначальный природный запах, вырезая из него аромат, и дает его, как ювелир, который очищает воду камня и представляет его с лучшей стороны.

Постепенно арканы наиболее презираемого искусства открылись пред дез Эссэнтом; сейчас он умел расшифровывать язык, столь же богатый и проникновенный, как литературный; стиль, обладающий необычайной точностью, проглядывающий под внешне расплывчатой оболочкой.

Для этого ему пришлось сначала выработать грамматику, понять синтаксис запахов, хорошенько освоить правила, управляющие ими, и, познакомившись с одним диалектом, начать сравнивать творения таких мастеров, как Аткинсон и Пюбэн, Шардэн и Вьоле, Легран и Пьесе, разбирать конструкции их фраз, взвешивать пропорцию их слов и аранжировки периодов.

Опыт должен был подкрепить теории, часто столь несовершенные и банальные.

Ведь классическая парфюмерия не отличалась разнообразием, была почти бесцветной, шаблонно текла по форме, сделанной древними химиками; заключенная в свои перегонные кубы, несла околесицу, когда вдруг разразился романтический период и изменил ее, омолодил, сделал более податливой и гибкой.

Ее история следовала за историей нашего языка по пятам. Благоуханного стиля "Луи ХIII", составленного из дорогих в ту пору компонентов: ирисовой пудры, мускуса, порея, миртовой воды, уже названной "ангельской водицей", еле-еле хватало, чтобы выразить дерзкое изящество, резковатые цвета времени, которое сохранили для нас отдельные сонеты Сэн-Амана. Позднее, вместе с миррой, олибаном, сильными и строгими мистическими благовониями, стали почти возможны помпезность великого века, многословное красноречие ораторского искусства, изобилие и благозвучие высокого слога Боссюэ и проповедников; еще позже усталая изощренная грация французского общества эпохи Луи XV обрела своих выразителей во франжипане и марешале, давших до некоторой степени синтез времени; затем, после скуки и нелюбопытства Первой империи (она злоупотребляла одеколонами и препаратами розмарина) парфюмерия бросилась вслед за Виктором Гюго и Готье к солнечным странам; она создала ориенталии, сверкающие солями пряностей, открыла новые интонации, антитезы, на что раньше не отваживалась; отобрала и приняла в услужение старинные нюансы, усложнив, уточнив, смешав их; наконец, она решительно отбросила намеренную трескучесть, к которой ее свели Малербы, Буало, Андриё, Баур Лормианы — низменные дистилляторы ее поэм.{25}

Но этот язык не пребывал с 1830 года в неподвижности. Он испытал эволюцию и, приноровившись к походке века, выдвинулся параллельно с другими искусствами; и он тоже покорился желаниям любителей и художников, набрасываясь то на китайцев, то на японцев, измышляя ароматные альбомы, имитируя букеты цветов Такеока, добиваясь смесью лаванды и гвоздики запаха Ронделеции; союзом пачули и камфары — причудливого запаха туши; сочетанием лимона, гвоздики, эфирного масла из померанцевых цветов — испарений японской овении.