Сейчас и на земле. Преступление. Побег - Джим Томпсон

– Это что еще за фокусы? – вытаращила на нее глаза Роберта.

– Хочу полежать, – заявляет Джо, как ни в чем не бывало глядя на нее. – Разве лежать на полу запрещено, а, мам? Тебе же нравится лежать на полу, а, мам?

– Вот что, милая, – говорит Роберта. – Немедленно положи все на место, сейчас же.

Джо ложится на подушки спиной, задрав колени, халатик распахивается, и всем видно, что под ним ничего нет.

– Джо, – говорит Роберта, но не столь резко. – Не кажется тебе, что... надо бы надеть трусики?

– У-у-у, – мычит Джо, закрыв глаза и раскачиваясь всем телом. – У-у-у... а-а-а... о-о-о... м-м-м.

– Джо, – вмешиваюсь я.

А Роберта:

– Джо, немедленно встань!

Джо не встает. Она прекрасно понимает, что за этот акт возмездия придется дорого заплатить, и ей хочется хотя бы насладиться им сполна. Физиономия Роберты становится пунцовой, ее всю колотит, так что стул ходуном ходит. Мама делает вид, что смотрит в тарелку. Фрэнки прячется за страницу газеты и еле сдерживается от хохота.

А Джо – Джо-Роберта – продолжает. Как зачарованный, слабея от стыда, я слежу за заключительной частью спектакля; думая о тайном подглядывании и размышлениях о виденном, лежащих в основе сюжета; об ужасе выращивания детей в нищете и ненависти; о той отвратительной насмешке, в которую превратилось для Джо то, что должно было бы стать прекрасным и сладостным.

Она вся изогнулась спиной на подушках, попа вверх, пятки прижаты к бедрам. И тут Роберта взрывается. Она хватает Джо за волосы, тащит и с силой швыряет об стенку. Извергая проклятия, она бьет, колотит и шлепает, шлепает ее.

– Ах ты... вонючая сучка! Я тебя убью, стерва, мерзавка. Чтоб ты сдохла! УБЬЮ! Слышишь? УБЬЮ! УБЬЮ! УБЬЮ!

И я понимаю, что она и в самом деле убьет ее. А Джо хохочет так неистово, что не в силах вывернуться и убежать. Я хватаю Роберту за руки, но она с такой яростью вцепилась в волосы Джо, что я просто не знаю, что делать, потому что она в совершенном неистовстве и, я боюсь, выдерет бедной Джо волосы вместе со скальпом. В довершение всех бед встревает мама и говорит, что Джо заслужила взбучки.

– Пусть Роберта всыплет ей по первое число, Джимми. Это ж надо такое! Чтоб ребенок вытворял подобное. Неслыханное дело...

Тут я окончательно теряю голову и начинаю вопить, что неужели она, черт бы всех побрал, хочет, чтоб ребенка убили, и что если она ничем не может помочь, то хоть помолчала бы. От этого подскакивает Фрэнки:

– Не смей так разговаривать с мамой, Джимми! Еще не хватало, чтоб она выслушивала подобное от тебя или кого-либо!

– Ну так ты выслушай! – Я уже не в силах остановиться. – А если не нравится...

Тем временем Джо умудряется вырваться. Она, по всей видимости, проскакивает у Роберты между ногами, потому что та падает и – шмяк! – головой о камин. Сбить ее с ног ничего не стоит, если довести до белого каления. Джо забегает за меня, и мне приходится вертеться, чтобы прикрыть ее от Роберты, готовой разорвать девчонку. Роберта решила, что я прикрываю ее, что на самом деле так и есть, и она начинает колотить меня и пинать по голеням. И все вопят благим матом – и мама, и я, и Фрэнки. Кажется, такого грандиозного скандала у нас еще не было.

И тут вдруг вступает Шеннон. Да, Шеннон. Она уже не безмолвна. Какое там. Я и очухаться не успел, как получил шестнадцать приличных ударов в пах. Думаю, остальное досталось Джо – крепкие шлепки по заду, хотя сказать наверное не берусь: они с Робертой, которой наступили на мозоль, завопили одновременно. А потом Шеннон стала обхаживать нас кругом, как бондарь бочонок.

– Ты, чертова мама. Ты, чертова Джо. Ты, чертов папа. Чтоб вам ни дна ни покрышки. Чтоб вам пусто было! Чтоб...

Мак бросился в ванную и вернулся с туалетным ежиком. Он понимал, что силенок у него для серьезной битвы маловато и надо чем-то вооружиться. Однако Шеннон, как фурия, оказывалась во всех местах сразу, и он воспользоваться им никак не мог, так что решил предложить его ей:

– На, Шен. Влежь им, Шен!

Наконец мы все выдохлись. Мак и Шеннон вдруг поняли, что здорово проголодались, а мама повела их на кухню и поставила на стул у плиты, чтобы они сами сделали себе яичницу-болтунью. Я отвел Роберту в ванную, умыл ее, перевязал голову и приласкал. Пришла Джо, обняла нас, просила прощения. Под конец сказала, не может ли она отправиться в библиотеку одна. Роберта ответила – отчего нет, а ты, Джимми, как думаешь, а я говорю – конечно. Фрэнки орет на весь дом, что пойдет купит кварту пива, а я ору в ответ, что лучше две и что я заплачу. Роберта орет, пусть купит картофельные чипсы и что даст ей деньги, когда она вернется. А потом я говорю маме, что сам не знаю, что нес, а она – что все в порядке. Так что...

Когда думаешь об этом, мороз по коже подирает. Кроха – две крохи – больные и без этого безумия, сделавшего их безумными. Живущие на малярийном болоте и не в силах покинуть его... Мне кажется, сумей мы вот сейчас подхватить их, сменить – пусть постепенно – обстановку на более приемлемую, и что-то еще можно было бы сделать. Но это нам не под силу. Ведь ничего, ничего не удалось разрешить. В этот вечер мы потеряли что-то такое, чего никогда уже не вернуть, чего, я уверен, и вернуть нельзя, но мы ничего, ничего не разрешили. И нечего зря обольщаться надеждой, что когда-нибудь это нам удастся. Каждый из нас, да, каждый из нас в одиночку еще и смог бы разрешить что-то. Но только в одиночку, как можно дальше от всех. Как можно дальше, чтобы отравляющие душу яды не восстанавливались изо дня в день, – тогда был бы шанс. Или чтобы мне вдруг чудесным образом, по мановению удалось все в корне изменить, и у каждого была бы отдельная комната, самостоятельная жизнь, свобода действий, не посягающая на других, чтобы не приходилось грызть друг другу глотки ради сохранения своей личности, чтобы мы узнавали друг друга шаг за шагом, как незнакомцы... Но и на это ни малейшего шанса.

Я сидел в нашей крошечной столовой; было уже поздно, я печатал, как вдруг приходит Мак попить воды. Я работал уже часа три, но напечатал не больше тридцати слов – эти я, который выстукивал по пять тысяч слов за день. Он подтащил стул к раковине, повернул кран, наполнил стакан и выпил. Потом приносит и мне.

– Видал кусавку в плихожей?

– Да ну?

– Ага. В плихожей, па. – Он помолчал. – Видал кусавку в плихожей, па?

Я отвернулся.

– Папа болеет?

– Пора бы научиться новой шутке, малыш, – говорю. – Пора бы научиться новым шуткам.

Когда я впервые пришел к Роберте домой, они с матерью были на кухне. Роберта впустила меня и прошептала, что сейчас придет, и ушла назад на кухню, и мне было слышно, как они с матерью негромко разговаривают. Мне хотелось курить, но я не мог найти пепельницу; я поискал чего-нибудь почитать, но ничего не было, ни газеты, ни завалящего журнала, ничего. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Я все думал, о чем это они, черт побери, разговаривают, уж не талдычит ли ей старуха, чтоб не ходила со мной. Мать Лоис тоже не слишком любила меня, а ее отец, который преподавал а экономической школе в колледже, считал, что Лоис нужен кто-то посолиднее. Но чтоб так...

Там:

– Дорогой мой! Вы здесь не замерзли? Лоис сейчас спустится. Она сегодня простудилась и чуть жива. Мне, конечно, не уговорить вас провести вечер здесь. Мы с доктором уходим... Боже милостивый! Вы чихаете! Вы не боитесь, что Лоис подхватит?..

– Пустяки, не беспокойтесь, – говорю, – подумаешь, палочки Коха.

– Ха-ха... вы шутите... Кстати, у меня есть одна книга, непременно возьмите ее с собой. Милая, милая Вилла. Уверена, она вам понравится. Какие жертвы она принесла! Какую одинокую жизнь она вела!

– Вилла? О какой Вилле вы говорите?

– Как – о какой, о мисс Кейтер!

– А... а есть еще какая-то?

Вступает со смешком доктор:

– Марта, Марта!.. Кстати, Джим, я только что получил экземпляр «Фургона переселенцев». Ваш рассказ добротно сделан. Плохо, что это не приносит денег. Очень плохо.

Так было в доме Лоис. Там на кухне не прятались. Тебя там усаживали в гостиной с роялем, а книг там было – побольше публичной библиотеки, и кормили разговорами, пичкали словами до тех пор, пока тебя не начинало пучить, и ты выл и плевался, так что в конце концов выказывал себя таким олухом и грубияном, что сам туда потом нос не казал.

А у Роберты...

Я встал и начал мерить шагами комнату и наконец – хотите, назовите это подслушиванием – остановился у двери и слышу:

– Как же так, мама. Этого быть не может!

– Я тебе говорю. Она так и сделала. Взяла муку, замешала ее со сгущенкой и водой и обваляла куски хлеба. Получились такие французские тосты – пальчики оближешь!

У меня просто глаза на лоб, а они все шушу да шушу:

– Муж миссис Шропшир вернулся.

– Быть того не может!

– Представь себе. Стою я – нет, поднимаюсь из подвала, – а он вылезает из машины. Ума не приложу, откуда у него деньги на машину, как ты думаешь?