Черный замок Ольшанский - Владимир Короткевич

— Мало утешает, — сказал Хилинский.

— Она выдаст все варианты, которые имеют хотя бы какой-то смысл, сотни тысяч, но выбор сделать не сумеет. У нее формальная логика. Поэтому человек заранее и отказывается от таких задач.

— Ясно, — сказал Хилинский. — Значит, сознательное признание умственного банкротства. Невозможности узнать.

— Вздор, — возразил я. — Отказ заранее — не свидетельство бессилия человеческой логики. Человек может сделать правильное заключение на основании далеко не полной информации. И может заранее предвидеть, что никакая информация не даст возможности сделать вывод. И этот отказ заранее от неразрешимой задачи не свидетельство бессилия, а, наоборот, свидетельство всемогущей силы человеческой логики.

— Что же, бейте на всемогущество. Признаться, немного завидую вам.

— Ну вот, — сказал я. — Сейчас пойду отсыпаться.

— Разбуди, когда раскинет ветви по-весеннему наш старый сад, — мрачно сказал он.

За окном была надоедливая апрельская слякоть.

…Я открыл дверь и сразу почувствовал, что в моей квартире кто-то есть. Снял туфли и прошел в кабинет. Так и есть: сладковатый сигаретный дым.

На диване, подобрав под себя красивые ноги, сидела и грела руками ступни женщина.

— Зоя?

— Да, ты не ожидал?

— Давно?

— Видишь, только зашла. Ноги окоченели.

Я принес халат и набросил ей на ноги.

— Спасибо. Я столько ходила по этой слякоти. Столько ходила.

Странный был у нее вид. Как будто накапала в глаза беладонны. Зрачки огромные, застывшие. Губы белые, словно она поджала их. Я поначалу испугался было.

— Что с тобой?

— Ничего. Ты хочешь спросить, зачем я здесь? Видишь, приползла. Знаешь, как не очень умная собака. Умные идут за последним в лес. Я только зашла, чтобы отдать тебе ключ. Вот он, на столике.

— А я о нем и забыл, — чистосердечно признался я. — Есть хочешь? Выпить?

— Ничего не надо.

Она умолкла.

— Послушай, ведь я тебе говорил уже и еще скажу: бросим это, оставайся — и все. Только откровенно — слышишь? — откровенно все скажем ему.

— Да нет, — почти беззвучно сказала она. — Не имеем права. Я не имею права. Обман. Ни на что я больше не имею права.

— Перестань себя истязать, — начал я утешать ее. — Ну, случилось, ну, подумаешь… Чушь, гиль какая-то… Покончим с этим, и все.

— Не чушь, — сказала она. — Я и пришла, чтобы покончить. Больше не приду. Вот только погляжу и… Ничего, ты скоро забудешь, что случилось. И ты меня жестоко не суди.

— Да я и не думаю, — улыбнулся. — Ну, давай выпьем немножко «немешанного кадара».

— Давай, — улыбнулась она влажными глазами. — Только давай будем здесь. Никуда не пойдем.

Я расчистил стол от следов ночной работы и поставил на него что было.

— Что ты собираешься делать в ближайшие дни?

— Пока ничего. Дня через три уеду.

— Куда?

— В Ольшаны, по делу. Это под Кладно. Деревня.

— Надолго?

— Недели на три, может, на месяц.

— Ну вот, значит, прощай. Может случиться, что и встретимся. Случайно. Кто знает, где оно, что и как.

— Послушай, Зоя. Я тебе еще раз говорю…

— Не говори глупостей. И не повторяй этого. Сам знаешь, женская слабость. Но только не со мной. Я уже решила.

— Не буду. Хотя мне плохо. Но, возможно, я смогу переубедить тебя.

— Посмотрим, посмотрим…

Странные, странные глаза.

— А что ты эти дни делал?

— Да тут головоломку одну древнюю решал.

— И решил?

— Не совсем. Не до конца.

— Ну, помогай тебе бог. Пусть тебе повезет. Ты же, смотри, возьми теплые носки. Несколько пар. В деревне еще слякоть. Блокнотов пару. Сигарет. Кофе растворимого, потому что там не достанешь. И ручек пару заправь. И пленок возьми для аппарата. И нож. И бритву.

Что-то нарочитое и неуверенное было в этой заботливости. Так, наверное, жена отправляет в дорогу мужа, изменив ему или зная, что непременно изменит, что высший, непреклонный рок неотвратимо ведет ее к этому.

— Все возьму, — сказал я. — У меня список. Я — опытный командированный. И вообще… методичный старый холостяк.

— Не надо тебе больше им оставаться. Слышишь, прошу тебя. Плохо это кончается.

— Ну, конечно, кто женится — у того жизнь собачья, зато смерть человеческая, а кто нет — у того собачья смерть, зато жизнь человеческая, — неудачно пошутил я.

— При нынешних родственных чувствах и смерть не всегда бывает человеческая, — подхватила она.

— Да что с тобой?

— Плачу, — ответила она. — И над тобой. И над всеми. — И вдруг поймала в воздухе выключатель бра, нажала на него.

— Иди ко мне, — голос был хрипловатый и отчаявшийся. — Последнее наше с тобой… мгновенье… Прости меня.

В тоне ее было что-то такое, что нельзя, невозможно было сказать «нет».

Через час я провожал ее. И сколько ни убеждал ее, чтобы она осталась, сколько ни уговаривал, сколько ни говорил, что завтра сам пойду к ее мужу, она, бледная, только отрицательно качала головой.

— Не провожай меня. Ну вот, я не хотела, чтобы не было этого вечера, чтобы не вспоминал. А теперь я пойду. Я страшно устала.

Мы стояли в подъезде, и, когда в него вошел Хилинский, распечатывая пачку сигарет, она даже на мгновение не оторвалась от меня.

Хилинский, проходя мимо нас, сделал незнакомое лицо. А она, не успел он подняться и на несколько ступенек, припала к моим губам.

— Помни… Прости… Не поминай меня, пожалуйста, лихом. Прощай.

Оторвалась от меня и выбежала в дверь, под дождь, который нещадно поливал весь огромный город, все его мокрые блестящие крыши и голые деревья.

…Хилинский все еще возился с ключом, и я остановился возле него закурить.

— Печальная, — вдруг сказал он. — Горестно-печальная.

— Вам странно? — сухо спросил я.

— Немного, — ответил он. — Не мое это дело, Антон, но я думаю, что знаю людей. И… как мне кажется, она не относится к типу чувствительных. Ту-уго знает, что, как и зачем. Даже когда чулки покупает, даже когда в первый раз поцелуй дарит. Ну, это все же лучше, чем какая-то красотка, которая петуха от кур гоняет «за задиристость»… Опечаленная… Видно, что-то серьезное случилось.

— Это моя бывшая приятельница, — сказал я.

— Одобряю.

— Что бывшая?

— Нет, что приятельница.

— Мое поведение люди когда-то назвали бы предосудительным, — горько сказал я.

Я не стал объяснять почему, но он, видимо, понял.

— Себе ты это можешь простить? Тогда зачем осуждать за то же самое других? И кто имеет право осуждать?

Разговор становился чертовски неприятным. Мы оба чувствовали себя неловко. Он потому, что вмешался в чужие дела, которые его не касались. Я же потому, что, ища человеческого голоса, сочувствия в нем или хотя бы тени сочувствия, непростительно распустил язык. Божьим даром было появление в это время свежего человека, да еще с такими предметами в руках, что у всякого глаза полезли бы на лоб.

По лестнице поднимался Ксаверий-Инезилья Калаур-Лыгановский с медным ликом. Его беспощадные глаза смотрели поверх круглого щита; вооружен он был копьем со здоровенным бронзовым наконечником.

— Готово, — тихо сказал я, — достукался с пациентами. Ну, по крайней мере, не Наполеон. Еще одна, свежая мания.

— И он увидел на стене зловещий, черный призрак Деда Мороза, — сказал Лыгановский, смущенно улыбаясь, и объяснил: — Несу вот художнику. Масайские копье и щит. Аксессуары для картины. Нарисует, а за это обещал реставрировать.

— А я подумал, что, наконец, появилась новая мания, что это вы входите в роль Чомбе, — сказал я.

— Ну, что вы! Не так уж плохо идут мои дела. И не так низко я пал.

— Откуда это у вас? — спросил Хилинский.

— А вы бы зашли как-нибудь ко мне.

— Не так уж плохо идут мои дела, — с иронией повторил его слова Хилинский.

— Догадываюсь, поскольку вы еще здесь, а не в моем департаменте. А вы просто зайдите посмотреть, — сказал психиатр.

— Любопытно, — заметил я. — Прямо хоть в музей.

— А у меня и есть… почти музей. Оно все и пойдет когда-то в музей.

Бронза наконечника была покрыта такой тонкой насечкой, что я был заворожен.

— В самом деле, откуда такое чудо?

— Я, мой дорогой, медицину в Праге штудировал.

Закурил с нами.

— Чехи тогда стипендии давали… угнетенным. Украинцам, лужичанам, нам. Но работу на родине найти было нельзя… Ну и рассеялись по земному шару. Где я только не работал! И в Индии на эпидемии холеры, и в Нигерии на сонной болезни, и черт еще знает где. Приходилось быть мастером на все руки. А что поделаешь? Человек, когда умирает, знает лишь слово «лекарь», и плевать ему на такие понятия, как «фтизиолог» или «психиатр». Наконец, при многих болезнях бывают интереснейшие отклонения в психике. И мы очень плохо их знаем, очень мало ими занимались.

— И сколько же лет вы нюхали эту экзотику? — поинтересовался я.

— Хватило. Лет десять. Возвратился в тридцать восьмом году.