Впереди идущие - Алексей Новиков

Лишился покоя и барон Брамбеус, он же профессор Сенковский. Правда, Осип Иванович по-прежнему живет в своем особняке и подписка на «Библиотеку для чтения» стоит как будто твердо. Но нет у него уверенности в будущем, даже близком. Осип Иванович изощряет все свои таланты, чтобы стереть с лица земли Виссариона Белинского.

Даже почтеннейший Николай Иванович Греч, читая публичные лекции о грамматике русского языка, обратил кроткую науку грамматику в смертоносное оружие, направленное прямехонько в грудь Виссариону Белинскому.

Издалека ему уже шлют проклятия москвитяне, обильно уснащающие его именем каждый номер своего журнала.

О Виссарионе Белинском пишут, пожалуй, больше, чем о ком-нибудь. О нем распевают театральные куплеты; есть и целый роман-пасквиль, писанный бездарной, но злобной рукой.

Размышляя об этом походе против Виссариона Белинского, все больше тревожился редактор-издатель «Отечественных записок»: этак можно и вовсе погубить журнал…

Но тут опять оживают перед ним аккуратно исписанные страницы приходо-расходных книг. А цифры имеют волшебную силу. Подписка на «Отечественные записки» растет. Чуть ли не каждая статья Белинского дает новых подписчиков. Тогда Андрей Александрович, думая о Виссарионе Белинском, говорит жене голосом, исполненным смирения перед судьбой:

– Я буду терпеть, Аннет, если к этому вынуждают обстоятельства… Приготовь, пожалуйста, чай. Только ты умеешь мне угодить.

Анна Яковлевна хлопочет. Андрей Александрович оглядывает располневший стан жены и наставительно замечает:

– Тебе надо беречься быстрых движений, Аннет!

– Я стараюсь, мой друг, – отвечает Анна Яковлевна, продолжая хлопотать.

Андрей Александрович допивает крепкий, душистый чай и решительно встает.

– Как бы мне хотелось побыть с тобой, но неотступно зовут меня рукописи и корректуры. Надеюсь, в кабинете все в порядке?

Никому, кроме Анны Яковлевны, не разрешается приближаться к письменному столу Андрея Александровича.

Андрей Александрович целует жену в лоб и, покидая столовую, счастливо улыбается.

– Так, стало быть, в апреле, Аннет?

– В апреле, – подтверждает Анна Яковлевна, розовея от смущения.

Но, едва апрельское солнце успело заглянуть в Петербург, в доме Краевского случилось непоправимое: в родильной горячке сгорела жизнь кроткой и любящей Аннет. Андрей Александрович, убитый горем, растерялся совершенно. Он не мог оставаться в квартире, в которой слышались ему тихие, привычные шаги. Он не мог без слез видеть свои домашние туфли: только одна Аннет умела их вовремя подать. Андрей Александрович брался за неотложные корректуры – ему казалось, что за стеной хлопочет, готовя чай, Аннет. Даже приходо-расходные книги «Отечественных записок» теперь вызывали новый приступ безутешных рыданий: почему ангел-хранитель его жизни покинул юдоль земную в то время, когда он мог обещать ей все блага? Андрей Александрович опускал печальные глаза на письменный стол и с ужасом видел: ровным серым слоем лежит на рукописях и корректурах накопившаяся пыль…

«Аннет! Аннет!» – готов был позвать Андрей Александрович. Аннет не приходила.

Редактор-издатель «Отечественных записок» отстранился от дел. Но журнал уверенно набирал силу.

Глава двенадцатая

Цензура запретила печатать в «Отечественных записках» поэму Лермонтова «Демон». Не скоро увидят свет мятежные стихи.

Поэта, убитого на предательской дуэли, будут и за гробом преследовать «духи тьмы». Верят они, что наложили печать молчания на его уста. А «Демон» расходится по всей России во многих рукописных списках.

И на столе Белинского лежит список поэмы, старательно переписанный им на изящной бумаге. Виссарион Григорьевич твердит «Демона» наизусть и охотно читает вслух; читает, чуть-чуть задыхаясь, словно не может совладать с волнением: целые миры истин, чувств, красоты открыл для себя в «Демоне» Белинский. В памяти встают совсем недавние встречи с Михаилом Лермонтовым. Какой глубокий и могучий дух! И какая нежная душа! Нет года, как погиб поэт, но горечь этой невозвратной потери никогда не уйдет.

А список «Демона» так и лежит на столе.

– Вот возьму и пошлю, – говорит Виссарион Григорьевич. Но в словах чувствуется неуверенность, и он подбадривает себя: – Закажу красивый переплет и пошлю!

Решение принято. «Демон» снаряжается с ответным визитом к Мари. Это будет как раз кстати. Ведь и о «Демоне» они тоже беседовали в Москве. Мятежному духу предстоит, правда, нелегкий путь. Ему следует проникнуть в Александровский женский институт, где начальствует бдительная мадам Шарпио, а там незаметно проскользнуть в длинный коридор, в который выходит заветная дверь. Дверь откроет классная дама института Марья Васильевна Орлова.

Белинскому больше всего хотелось самому постучать в ту дверь и нетерпеливо позвать: «Мари!» Но Москва может быть бесконечно далека для человека, у которого так много неотложных дел в Петербурге и так мало денег для путешествия.

«Счастливец Боткин! – горестно вздыхает Виссарион Григорьевич. – Он увидит Мари!»

Сын почтенного московского купца, Василий Петрович Боткин и будет проводником «Демона» в его тайном путешествии во владения мадам Шарпио. Все предусмотрел хитроумный заговорщик Белинский!

– Привалило же тебе, Боткин, счастье! – задумчиво повторяет он.

Василий Петрович Боткин днем сидит в конторе чаеторговой фирмы. «Боткин и сыновья». Глава фирмы Петр Кононович называет свою контору по-старинному «анбаром» и все дела ведет по заветам доброй старины. Посылая сына Василия по ярмаркам, требует Петр Кононович отчета в расходе каждой медной копейки, даром что сын ворочает на этих ярмарках большими тысячами. Когда же сидит Василий в московском «анбаре», суровый родитель опять не дает спуска сыну-приказчику.

Зато по вечерам Василий Петрович может беседовать с приятелями о поэтах раннего средневековья или о живописцах Возрождения. Он печатает в «Отечественных записках» обстоятельные статьи об итальянской музыке и туда же шлет обозрения немецкой литературы. Василий Петрович издавна свел дружбу с Виссарионом Белинским. И Белинский каждый раз, когда попадает в Москву, в холостое жилище Василия Петровича Боткина, убранное по требованиям высокого вкуса, будто возвращается в свои прежние годы.

Когда-то они вместе с Боткиным участвовали в философских спорах, затягивавшихся до утра. Пророком гегельянства в Москве был в то время Михаил Бакунин. Не задумываясь отказался он от офицерского мундира, чтобы заниматься философией. Это он, Бакунин, толкуя друзьям учение Гегеля, звал к примирению с русской действительностью. В сущности же молодой философ отмахивался от этой докучливой действительности, от всех ее противоречий.