Женщины Цезаря - Маккалоу Колин

Это последнее слово оратор так выкрикнул, что все вскочили, но никто не ответил. Габиний огляделся и пожалел, что нет Помпея и Великий Человек не услышал его выступления. Жаль, очень жаль. Все же Помпею понравится письмо, которое Габиний отправит ему этим вечером!

– Что-то надо предпринять, – продолжал Габиний, – и под этим я не имею в виду наши обычные хаотические метания, вроде той кампании, в которой Козленок завяз на Крите. Сначала он кое-как справляется с критским сбродом на суше, потом осаждает Кидонию, которая в конце концов капитулирует, – при этом он отпускает пиратского главаря Панарета! В результате он берет еще парочку городов. После этого осаждает Кносс, за стены которого тайком пробрался известный пиратский флотоводец Ластен. Когда падение Кносса становится неизбежным, Ластен уничтожает все, что не может унести с собой, и убегает. Эффективная осада, не так ли? Но какая катастрофа доставляет нашему Козленку больше горя? Побег Ластена или потеря сокровищ? Разумеется, потеря клада! Ластен – только пират, а пираты не дают выкупа за своих. Пираты знают, что их распнут, как рабов!

Габиний, галл из Пицена, замолчал, дикарски ухмыляясь. Так скалиться умеют только галлы. Наконец плебейский трибун тяжело вздохнул и повторил:

– Что-то надо делать.

И сел.

Никто не сказал ни слова. Никто не шевельнулся. Квинт Марций Рекс испустил тяжкий вздох:

– Никто не хочет что-нибудь сказать?

Он обвел взглядом один ряд за другим по обеим сторонам сената, нигде не останавливаясь, пока не наткнулся на насмешливый взгляд Цезаря. Почему Цезарь так смотрит?

– Гай Юлий Цезарь, когда-то тебя захватили пираты, но тебе удалось одолеть их. Разве тебе нечего сказать? – спросил Марций Рекс.

Цезарь поднялся со своего места во втором ряду:

– Только одно, Квинт Марций. Что-то надо делать.

И сел.

Единственный консул этого года вскинул руки, словно сдавался невидимому врагу, и распустил собрание.

– Когда ты намерен ударить? – спросил Цезарь Габиния, когда они вместе покидали курию Гостилия.

– Не сейчас, – весело ответил Габиний. – У меня и Гая Корнелия имеется кое-какое дело. Я знаю, обычно плебейский трибун начинает службу, совершив что-то выдающееся, но я считаю это плохой тактикой. Пусть сначала наши уважаемые будущие консулы Гай Пизон и Маний Ацилий Глабрион согреют курульные кресла своими задницами. Пусть они подумают, что Корнелий и я исчерпали репертуар. А уж потом я попытаюсь снова поднять эту тему.

– Вероятно, это случится в январе или феврале.

– Определенно не раньше января, – сказал Габиний.

– Значит, Магн уже готов взяться за пиратов.

– Он во всеоружии. Могу сказать тебе, Цезарь, что Рим не видел ничего подобного.

– Тогда скорее бы наступил январь. – Цезарь помолчал, загадочно посмотрел на Габиния. – Магну никогда не удастся привлечь на свою сторону Гая Пизона, который ни на шаг не отходит от Катула и от boni. Глабрион более перспективен. Он так и не забыл, как с ним поступил Сулла.

– Когда Сулла заставил его развестись с Эмилией Скаврой?

– Именно. В будущем году он будет лишь младшим консулом, но если можно опереться хотя бы на одного консула, это уже неплохо.

Габиний хихикнул:

– Помпей кое-что придумал для нашего дорогого Глабриона.

– Хорошо. Если ты сможешь разделить консулов будущего года, Габиний, ты далеко пойдешь.

Цезарь и Сервилия вновь стали встречаться в конце октября, когда она возвратилась из Кум, и страсть их нисколько не остыла, влечение не ослабло. Время от времени Аврелия пыталась что-нибудь выведать об их связи, но Цезарь свел свои откровения к минимуму. Он ничем не выдавал матери, насколько это серьезно и сильно. Сервилия ему по-прежнему не нравилась, но это никак не влияло на их отношения, потому что симпатия здесь необязательна. Возможно даже, что симпатия отняла бы у их отношений что-то важное.

– Я нравлюсь тебе? – спросил он Сервилию за день до того, как новые плебейские трибуны вступили в должность.

Она по очереди давала ему груди и не отвечала, пока оба соска не стали твердыми и она не почувствовала, как тепло начинает стекать вниз по животу.

– Мне никто не нравится, – сказала она, взбираясь на него. – Я или люблю, или ненавижу.

– Так удобно?

Поскольку чувство юмора ей было чуждо, она не отнесла его вопрос к их позе, но поняла его настоящее значение.

– Я бы сказала, намного удобнее, чем чувствовать просто симпатию. Я заметила, что, когда люди нравятся друг другу, они становятся неспособными действовать так, как должны. Они, например, не могут говорить друг другу горькую правду – из страха причинить боль. А любовь и ненависть допускают эту горькую правду.

– А ты сама хотела бы ее слышать? – спросил он, улыбаясь и лежа неподвижно.

Разговор отвлекал ее. Кровь Сервилии кипела, она испытывала потребность ощущать его движение.

– Почему ты не заткнешься и не продолжишь, Цезарь?

– Потому что я хочу сказать тебе горькую правду.

– Хорошо, тогда говори! – фыркнула она, массируя свои груди, раз он не делал этого. – О, как ты любишь мучить!

– Тебе больше нравится быть на мне, чем подо мной, – сказал он.

– Да. Так мне больше нравится. Теперь ты доволен? Мы можем покончить с этим?

– Еще нет. Почему тебе больше нравится эта поза?

– Потому что мой верх, конечно, – прямо сказала она.

– Ага! – воскликнул он, переворачивая ее. – Теперь – мой верх.

– Я бы этого не хотела.

– Мне нравится доставлять тебе удовольствие, Сервилия, но не тогда, когда это значит потакать твоему властолюбию.

– А как еще я могу насытить мое властолюбие? – спросила она, двигая бедрами. – Ты слишком тяжелый для этой позы.

– Ты совершенно права, говоря об удобстве, – сказал он, придавливая ее своим весом. – Если нет симпатии, то нет и необходимости уступать.

– Жестоко, – сказала она, сверкнув глазами.

– Любовь и ненависть жестоки. Только симпатия добра.

Но у Сервилии, чуждой симпатии, имелся собственный способ мести. Она вонзила свои ухоженные ногти в его ягодицу и провела к плечу пять параллельных кровавых дорожек.

Она пожалела об этом, потому что он схватил ее запястья, сжал до хруста костей, а затем заставил лежать неподвижно целую вечность, проникая в нее все глубже и глубже, сильнее и сильнее. Когда Сервилия наконец закричала, она не поняла, боль или экстаз исторг из ее естества этот крик. И какое-то время она была уверена, что ее любовь превратилась в ненависть.

Худшего не произошло, пока Цезарь не ушел домой. Эти пять алых полос были очень болезненными, на тунике остались следы крови. Опыт порезов и царапин, которые он время от времени получал в сражениях, говорил ему, что следует попросить кого-нибудь промыть их и забинтовать, иначе это грозит нагноением. Если бы Бургунд находился в Риме, все было бы проще, но в эти дни Бургунд жил на вилле Цезаря в Бовиллах с Кардиксой и восемью сыновьями, ухаживая за лошадьми и овцами, которых разводил Цезарь. Луций Декумий не подходил: он недостаточно чистоплотен. А Евтих разболтает своему другу, а тот – своим друзьям и половине членов общины перекрестка. Остается мать.

Аврелия взглянула на царапины и воскликнула:

– О бессмертные боги!

– Хотел бы я быть одним из них, тогда не было бы больно.

Мать вышла и вернулась, держа две миски: одну с водой, другую – с крепленым кислым вином. Она принесла также чистый египетский хлопок.

– Хлопок лучше, чем шерсть. Шерсть оставляет волокна в ранах, – заметила Аврелия, начиная с крепленого вина.

Ее прикосновения нельзя было назвать нежными, так что на глазах у Цезаря выступили слезы. Он лежал на животе, прикрытый настолько, насколько требовало ее понятие о приличии, и принимал ее помощь без звука. Он утешал себя тем, что без такой обработки мог бы умереть от заражения крови.

– Сервилия? – спросила наконец Аврелия, посчитав, что налила в царапины достаточно вина, чтобы предупредить нагноение, и приступая к омовению водой.