Темное прошлое человека будущего - Евгений Чижов

Дону-Жуану покаяться. Тот отвечал отказом. В руках у Некрича я увидел конец каната, закрепленного под потолком. Когда Коля и

Толя были совсем уже рядом, Андрей перемахнул через поручни и на глазах у всего зала пронесся на канате над сценой, чтобы приземлиться на галерею с противоположной стороны. Он пролетел над декорациями, как некий ангел с огромными, застывшими от страха, кажется, уже не принадлежащими лицу глазами. Дон-Жуан и

Командор, вместо того чтобы жать друг другу руки, окаменели с задранными кверху головами. Это продолжалось секунду, в оркестре ничего не заметили, музыка не прервалась. "Ушел, с-сучара!" – процедил Гурий сквозь зубы.

– Ира…- Я провел пальцами по ее выглядывающему из-под одеяла плечу, которое становилось то темнее, то светлее в одним телевизором освещенной комнате.- Ирина…

– Мне мое имя совсем не нравится.- Она подняла голую руку, разглядывая унесенный из квартиры Некрича браслет старухи костюмерши, соскользнувший с запястья ближе к локтю.- Просто терпеть его не могу. Я хотела бы зваться как-нибудь иначе…

Например, Ханна… Или Хари…

– Хари Веткина. А что, звучит…

Все, что она говорила или делала, казалось мне необыкновенно ей идущим, любые слова или жесты, поскольку они были связаны с нею, выглядели удачными, по крайней мере забавными. По телеэкрану между тем, тряся кудрявой шевелюрой, метался Пьер Ришар. Я начал смотреть комедию, чтобы убить время, поджидая Ирину, а когда она пришла, просто убрал звук. Немой экран выглядел совершенно иначе, чем говорящий. Даже безнадежный придурок Ришар не мог всей своей суетой помешать возникновению в кадре новой, непривычной глубины. Точно не смотришь на то, что специально смонтировано и предназначено для зрителя, а подглядываешь за чужой жизнью, нелепой и все же не лишенной внутреннего, скрытого от посторонних значения. Оставшись без голоса, с детства знакомый

Ришар выглядел иным, несмотря на ту же самую жестикуляцию и походку, точно я только сейчас увидел его по-настоящему. Он был невероятно удачлив, этот придурок Ришар, он все путал, забывал, спотыкался на каждом шагу, и тем не менее ему всегда везло.

Неудачи обрушивались на него одна за другой, но он жонглировал ими с необыкновенной легкостью, балансируя на одной ноге, но никогда не падая. Судьба всегда была на его стороне. В беззвучии переворачивались машины, падали самолеты, тонули катера, но

Ришар неизменно выходил сухим из воды. Опять он что-то напортачил, и целый дом бесшумно обрушился в кадре – тишина в комнате уплотнилась, мне показалось, что стоит еще немного сосредоточиться, и я пойму секрет его везения, но Ирина вдруг поднялась на локте, заслонив собой пол-экрана, и сказала:

– Сделай звук, я тебя очень прошу, я не могу смотреть телевизор без звука! Или лучше выключи совсем, давай поговорим о чем-нибудь.

– Мне кажется, молчать вместе – это больше, чем разговаривать. Я встал и выключил телевизор.- Иногда даже больше, чем вместе спать…

– Не знаю, может быть. Только я этого не переношу. Ненавижу, когда рядом со мной молчат, как будто меня нет. Чем меня Гурий больше всего изводит, так это не тем, что неизвестно где по ночам пропадает, черт с ним, пусть шляется где хочет, а тем, что молчит целыми днями. Молчит, курит и на потолок смотрит. Или в окно. Может с утра до вечера в окно таращиться и ни слова мне не сказать. Меня под вечер уже трясет, я убить его готова. Некрич, тот по крайней мере болтал без умолку, за одно это я ему была благодарна.

Я вспомнил, как Некрич рассказывал мне, что Ирина заплакала на

"Волшебной флейте" в сцене, где Тамино проходит через испытание, по условиям которого ему запрещается разговаривать, а Памина думает, что он не хочет отвечать ей, потому что разлюбил.

– Но с Некричем мне всегда казалось, что он не со мной, а сам с собой объясняется, я ему просто так нужна, для присутствия. А первый мой муж вообще неделями молчал, как рыба…

Ирина глядела в сторону, на темное окно, но рука ее лежала на моей, словно удостоверяясь, что я рядом, никуда не делся.

Внезапно я непривычно остро, как будто свое собственное, почувствовал ее грубое одиночество среди мужчин, между которыми она так бессмысленно металась, раздавая им себя по частям в неисполнимой надежде однажды избавиться от себя целиком раз и навсегда, но неизменно оставаясь вновь наедине сама с собою. Мне вспомнилось ее лицо при нашей первой встрече в метро, когда нас вынесло из вагона и Ирина потеряла меня из виду, выражение беспомощности и беспричинного страха на нем. Теперь я понимал его: это был ни на секунду не покидающий ее страх перед одиночеством, поднимающийся на поверхность с небольшой глубины, как только она оставалась одна.

– Зажги свет,- попросила она,- мне пора собираться. Уже опаздываю.

Она появлялась у меня обычно два, иногда даже три раза в неделю, хотя случались недели, когда она не приходила вовсе и даже не звонила. Я не испытывал досады оттого, что все это время Ирина принадлежала не мне, лишь обостренное любопытство к тому, как она вела себя с другими. Я пытался представить себе ее с Гурием или их трудновообразимую совместную жизнь с Некричем, не сомневаясь, что с ними она была иная, чем со мной, я множил мысленно ее роли, из которых мне была доступна лишь одна,- тем больше мне хотелось увидеть остальные. Кажется, я не имел бы ничего против того, что Гурий спит с ней, если бы мог при этом присутствовать. Хотя просто присутствовать и видеть мне было бы мало, я хотел бы знать все, что она чувствует, почему двигается, вскрикивает и стонет так, а не иначе, что происходит под ее закрытыми веками. Я был бы удовлетворен лишь в том случае, если бы смог проникнуть под поверхность кожи и понять изнутри каждое движение. Но даже и этого было бы все же недостаточно, ведь до

Гурия у нее был Некрич, а до него многие другие, и многие, вероятно, еще будут. Нет, интерес к недоступным мне сторонам и временам Ирининой жизни мог быть исчерпан, только если б я смог прожить всю ее жизнь от начала до конца вместо нее. Максимализм любопытства освобождал меня от обыденной ревности с ее скромным стремлением всего лишь к единичному обладанию.

Иногда со скрытой от меня стороны Ирининого существования приходили неожиданные известия в виде синяков в разных местах ее тела. Гурий время от времени поколачивал ее, надо полагать, в воспитательных целях, потому что не сильно, но тем более обидно.

Поворачиваясь в постели с боку на бок, Ирина показывала мне следы его рукоприкладства: "Вот, вот… и вот еще… Ладно бы он меня только бил, мне себя не жалко, на мне все как на кошке заживает, но он ведь еще и платье мое порвал, которое сам же подарил!" Я внимательно исследовал голубые, иногда желтоватые или коричневые синяки, точно они были специально мне адресованными посланиями, осторожно гладил их, едва касаясь, стоило дотронуться чуть сильнее, как Ирина морщилась от боли.

Каждый из них был клеймом, знаком того, кому принадлежит ее тело. В конце концов возник на моем пороге и сам хозяин.

О своем приходе Гурий предупредительно сообщил заранее, так что я мог не опасаться, что он случайно столкнется с Ириной, бывшей у меня накануне. На нем был тот же самый, что и в прошлый раз, белый плащ с залегшими между складками, пахнущими водой мартовскими тенями. Гурий был хмур, небрит, с похмельными мешками под глазами.

– Не звонил? – спросил он, едва войдя.

– Пока нет,- ответил я, что было неправдой: за время, прошедшее после посещения театра, я уже несколько раз разговаривал с

Некричем по телефону. Он жил у Кати; когда она уходила на работу, оставался один, и иногда на него накатывали приступы такого страха, что он не мог больше сдерживаться и звонил мне.

– Объявится, никуда не денется. Куда ему деваться?.. Столько людей его по всей Москве ищет… Хотя запрятался он глубоко… -

Говоря, Гурий не глядел на меня, осматривая комнату, точно его не оставляла надежда, что Некрич скрывается где-то здесь. Потом вдруг повернулся ко мне:

– Скажи, где он, ты же знаешь.

Этого вопроса я, в общем, ожидал, поэтому ответил без запинки:

– Знал бы – сказал бы.

– Не бойся, мы убивать его не станем… Только поговорим по душам. Должна ведь и у Некрича душа быть… Или нет, как ты считаешь?

– Душа – это то, что внутри, а Некрич весь вывернут наружу. За душу ты его навряд ли поймаешь.

– Думаешь?.. – Гурий поморщился и, не докурив до конца сигарету, раздавил в пепельнице окурок с таким отвращением, как если бы это и был Некрич.- Где же его искать? Лепнинский сказал, будто тот ему говорил, что недели не может прожить, чтобы на музыкальный концерт не сходить. В консерваторию. Ладно, я поверил, посадил в эту самую консерваторию человека, чтобы на каждом концерте сидел, ни одного не пропуская. Через неделю не выдержал парень, срываться стал, чуть что – в слезы, потом запил, пришлось заменить. Второй и недели не продержался, загулял по-черному.