Незаметная вещь - Валерий Панюшкин

Так прошло несколько месяцев. Однажды я вошел к отцу в комнату, но застал его не глядящим, по обыкновению, в потолок, а перебирающим старые фотографии. Он сказал, что хочет установить памятник на маминой могиле и ищет подходящую фотографию для памятника. Я предложил помочь, но отец настаивал на том, что сделает все сам, и даже денег на памятник не взял, объяснив, что накопил достаточно, откладывая свою пенсию.

С этого дня его образ жизни изменился. Он стал заниматься памятником. Каждый день ему надо было ехать то в гранитную мастерскую, то в фотографическую, то на кладбище договариваться про опалубку… Это было, во всяком случае, лучше, чем лежать и смотреть в потолок. Довольно скоро отец снова стал управлять машиной по-человечески, есть стал два раза в день, и сердечные приступы случались реже.

Несколько раз я предлагал ему помощь. Предлагал поехать вместе с ним. Но он всякий раз отказывался. Говорил: «Вот годовщина матери будет, тогда и поедем все вместе».

В годовщину маминой смерти мы поехали на кладбище. Кладбище огромное, идти от входа до могилы далеко. Но отец шел бодро. Вид у него был не скорбный вовсе, а торжествующий. Он, кажется, предвкушал тот момент, когда мы все увидим воздвигнутый им памятник.

И вскоре мы увидели его. Памятник очень хороший, гранитный, серый, сделанный с присущим отцу вкусом и безошибочным чувством меры. На памятнике очень искусно вытравлена фотография мамы… и папы! Выбито мамино имя… и папино. Мамины годы жизни… и папины. Только в дате папиной смерти не хватает двух последних цифр.

«А что? – улыбнулся папа заговорщически. – Процарапаешь две последние циферки гвоздиком, и все дела».

Несколько минут мы вообще ничего не могли сказать. Потом первым на какую-то хоть реплику сподобился мой сын. Он сказал:

«Ну, ты даешь, дед! Ты же как это… Ты же живой!»

«А! – отец махнул рукой и впервые после маминой смерти засмеялся. – Это временное явление».

И мы еще долго потом стояли над могилой. Наверное, со стороны мы странно выглядели, потому что мы смеялись. Улыбались уж как минимум.

На мамином могильном памятнике родители мои обнимаются, смотрят друг на друга и смеются. Они вместе, и они отчетливо счастливы.

Жениться – в крапиву садиться

Было раннее, по Ваниным меркам, утро 9 мая. Часов десять или около того. Ваня кивнул проводнице, подхватил Анину сумку и шагнул из тамбура на перрон. Расстояние от вагона до платформы было не меньше метра. Приходилось прыгать. Зато здесь, в Ростове-на-Дону, – абсолютнейшее лето. Вишня цветет, и неизвестное дерево, про которое мы с вами, читатель, знаем, что оно – шелковица.

– Ванька, я упаду и сломаю шею.

Иван оглянулся, Аня стояла еще в тамбуре поезда Москва – Ростов, тянула руку и махала ладошкой в том смысле, чтобы помог перепрыгнуть пропасть. Чудесная девочка. Правда, говорят, здесь, на Дону, все сплошь красавицы, но Иван решил твердо ничего этого не проверять, а просто познакомиться с Аниными родителями и натрескаться какого-то, говорят, невероятного цимлянского вяленого леща с нефильтрованным пивом.

Таксист попался сельскохозяйственный. Всю дорогу рассказывал о проблемах производства растительного масла. Что, дескать, в колхозах гноят семечку, а его зять уже построил четыре маслобойни и купил на вырученные деньги «шестисотый» «Мерседес».

– Просрали страну, – резюмировал таксист.

Но Иван давно потерял нить его рассуждений и не понимал, когда именно со страной произошла такая беда. По проспекту Энгельса валила толпа с красными флагами, многие мужчины были одеты в белоказачью форму, но несли при этом портреты Сталина, перестрелявшего, как известно, казаков. Кто-то играл на гармошке и на весь проспект горланил «Как при лужку при луне».

– У вас всегда так весело? – спросил Иван.

– Погоди, – Аня улыбнулась, – ты еще с бабой Сарой познакомишься.

Таксист притормозил, оглянулся на Аню и спросил ласково:

– Доча, так ты жидовочка чи шо?

– Да нет, бабушку мою зовут Ирой, но все ее дразнят Сарой, не знаю почему.

– Слава богу, – успокоился таксист. – А то я уж расстроился. Красивая дивчинка, и вдруг беда такая. Ну, слава богу.

Наконец молодые люди вышли из машины. Дом Аниных родителей стоял в самом центре города, был старым и красивым от старости.

– Вот наши окошки, – говорила Аня, – на первом этаже.

Иван поднял голову, чтобы посмотреть на окошки, как вдруг в одном из них шторы раздвинулись, над самой головой юноши нависла страшная баба-яга с невероятной длины носом, а потом сразу наступила сладкая, мокрая, пахучая темнота, сквозь которую слышался только далекий Анин крик.

– Баба Сара! Это же мы! Это же мой Ваня!

Дело в том, что Анина бабушка каждый год на День Победы пекла особый пирог с тыквой. Тыкву для такого случая хранила всю зиму подвешенной к потолку, а 9 мая вскрывала, вычерпывала ложкой и, высунувшись из окна, надевала на голову первому попавшемуся незадачливому прохожему. Этой игре бабу Сару научили американские летчики, когда в конце Второй мировой войны встретились с ее мужем на Эльбе. Баба Сара говорила, что у американцев этот праздник называется «холовин», потому что тыкву надевают на голову. В этом году под тыкву подвернулся Ваня.

– Вы уж, Ванечка, простите Нюрочкину бабушку, – говорила Анина мама, вытирая Ванину тыквенную голову влажным полотенцем. – Она старенькая и со странностями.

А сама баба Сара причитала командным голосом:

– Ах ты го! Это ж наш жених, а я его тыквой! Ах ты го! Нюрка в девках останется.

Потом сразу сели завтракать.

К одиннадцати утра в постоянно благодарившего и отнекивавшегося Ивана хлебосольные Анины мама и бабушка запихнули: пирога тыквенного – восемь кусков, отбивных котлет – две, жареной картошки – полкило, огурцов соленых – четыре, водки русской – пол-литра, пирога сладкого с яблоком – три куска, пирога сладкого с шелковичным вареньем – два куска, печенья сахарного «хворост» – большое блюдо, леща цимлянского вяленого – полтора килограмма, вина домашнего виноградного – литр, чаю краснодарского – шесть больших кружек.

Когда Иван стал сползать под стол, будущая теща сказала:

– Нюрочка, вы к папе-то сходите. Он ждет.

Анины родители были в разводе. Отец сильно выпивал, и лет уже десять назад баба Сара его выгнала, ударив по голове молотком для отбивания мяса. С тех пор Анин папа жил отдельно, с сожительницей, которую при дочери называл на вы, по имени-отчеству, и утверждал, будто она соседка и просто зашла за солью.

У будущего тестя в сопротивлявшегося и благодарившего Ивана запихнули: кулеша казачьего с луком и шкварками – полную миску, пирога мясного – четыре куска, портвейна из лучших сортов винограда «Тарибана» – литр, чаю краснодарского – две кружки, шоколадок импортных «Сникерс» – шесть штук.

От папы к маме Аня Ивана уже несла.

Но сразу по возвращении будущая теща посадила будущего зятя обедать и запихала в него: борща украинского мясного – полкастрюли, пирогов с курицей – двенадцать, вареников с картошкой – четырнадцать, сметаны рыночной – литр, водки русской – пол-литра.

Выползши из-за стола, Иван заковылял на кухню покурить. На кухне баба Сара опять что-то готовила. Увидев молодого человека, бабуля закрыла поплотней дверь и шепотом спросила:

– Ну-ка сознайся, пострел, девку-то мне уже попортил?

– Попортил, – сознался Иван, борясь с тошнотой.

– А жениться будешь или так?

– Жениться буду. – Ивану, лучше, конечно, было сейчас молчать, но он продолжил: – Ирина Сергеевна, вот специально приехал попросить у вас руки вашей внучки.

Тут Ивана вырвало.

– Тю! – торжествующе провозгласила баба Сара. – Нюра, ты гля! Его от тебя тошнит! Наверно, не кормишь.

Примерно через месяц, встречая на вокзале в Москве Аниных маму и бабушку, Иван откровенно боялся. Но нельзя же было не пригласить на свадьбу родных невесты. На всякий случай Иван взял с собой приятеля Пашку, каковой сразу бабе Саре понравился. Старуха тыкала его в ребра скрюченным пальцем и приговаривала:

– Пашка, давай, лучше ты женись на моей девке.

Еще больше бабе Саре понравилась Иванова мама. Мама у Ивана была профессором-лингвистом. Профессор-лингвист сразу же уселась с бабой Сарой пить чай и ругаться матом.

– Как, как вы говорите? В бога душу какую мать?

Баба Сара была довольна.

– Культурная женщина, – говорила она, улыбаясь и распаковывая бесконечные сумки с соленьями и фруктами. – Вы небось и Шендеровича знаете? – и тыкала пальцем в портрет Хемингуэя на стене, принимая последнего за Шендеровича.

А Аня плакала. Свадебное платье оказалось ей слишком широким. Девушка говорила, что никогда больше не наденет свадебного белого платья, только сегодня. Но платье широко, и день безнадежно испорчен.

– Не плачь, Нюрочка, щас лезвие возьмем, подпорем и подошьем.

С этими словами баба Сара схватила лезвие и полоснула Ане под мышкой. Брызнула кровь. Платье немедленно сняли. Аня стояла в ванной в трусах и в лифчике. Ванина мама мазала будущей снохе подмышку йодом. Баба Сара выгоняла Ваню на том основании, что до свадьбы жениху вообще нельзя видеть невесту, а у нее сейчас тем более все сиси и писи наружу.