Вечер на Хопре - М Загоскин

-------------

- Но что ж мы стоим у дверей,- продолжал Сникни, подведи меня к молодым. - Вот они! Прошу любить и жаловать,- сказал хозяин, подходя с своим гостем к столу, за которым сидели ново брачные. - Ба, ба, ба! - вскричал Сникни, отступая с удивлением назад.-Что это?.. Уж не мерещится ли мне?.. Нет!.. Так вот твой зять! - промолвил он, указывая на Сокола, который вдруг побледнел как мертвец. - Ну да! Чему ж ты дивишься? - И ты выдал за него свою дочь? - Так что ж? Он дворянского отродья, служил жильцом в Москве и хоть роду не знаменитого... - Да, братец, да! Он точно роду не знаменитого, подхватил с громким хохотом Сицкий,- его мать была цы ганка, а отец - татарин. - Ты лжешь! - закричал Глинский. - Да если я лгу, так что ж твой дорогой зять не вымол вит ни словечка? Иль у него язык отнялся? В самом деле. Сокол сидел как приговоренный к смерти и не только не мог выговорить ни слова, но не смел поднять глаз и взглянуть на своего тестя. - Не ведаю, служил ли он жильцом в Москве, - продолжал насмешливо Сицкий, - а знаю наверно, что во всей лагерной челяди панов Лисовского и Сапоги не было ни одного коновала досужее и коновала удалее твоего любезного зятюшки. Около минуты просмотрел Глинский молча на своего зятя; вдруг глаза его засверкали, и он сказал грозным голосом: - Все равно! Теперь он зять мой и, если кто-нибудь дерзнет порочить Андрея Сокола... - Да разве его зовут Соколом? - спросил Сицкий. - А почему же и не так? Он молодец из молодцов и поделом прозывается ясным Соколом. - О, если так, то прошу прошенья! - подхватил Сицкий. Коли он заелся в чины, так, видно, в самом деле был на службе царской. Шутка ли, подумаешь! Из коршунов махнул прямо в соколы. - Из коршунов? - вскричал Глинский. - Ну да! Его теперь прозывают Соколом, а в наше время он звался просто Черным Коршуном. - Черным Коршуном! - повторил страшным голосом хозяин. Взоры всех присутствующих невольно устремились на Глинского, все с трепетом ожидали чего-то ужасного. Вдруг завыл буйный ветер, погасли свечи перед святыми иконами, а над трубою дома закаркал ворон и прокричал человеческим голосом: - Глинский! Черный коршун приютился под твоею кровлею! - И свил гнездо, чтоб жить вместе с белой горлинкой, промяукал мохнатый кот, выглядывая из-за печки. Стук, стук! - раздалось под окном, и отвратительный сиповатый голос прохрипел: - Глинский, выходи на крыльцо, принимай гостей! Вдруг сверкнул в руке Глинского широкий нож, и Сокол повалился мертвый на землю. Как безумный бросился убийца вон из столовой и пробежал в эту самую комнату, где мы теперь сидим и в которую, кроме его, никто не хаживал. Он схватил большую книгу в черном переплете, хотел ее раскрыть - да не тут-то было! Железные застежки как будто бы спаялись, книга не развертывалась, а за лежанкою и по темным углам поднялся такой нелепый хохот, что чародейная книга выпала из онемевших рук его. Меж тем все небо вспыхнуло и зарделось, как от сильного пожара, и тут-то начался этот ночном поезд, который, по словам стариков, каждые двадцать пять лет в тот же самый день и час повторяется и поныне в этом доме. По дороге от Волчьего оврага показались незваные гости; вокруг их ревела буря, и от конского топота широкие поля тряслись, как зыбкое болото. Впереди всех ехал на лошадином остове удавленный накануне свадьбы купец в белом саване; за ним тянулся длинный ряд мертвецов: кто с перерезанным горлом, кто с размозженной головой, и при свете кровавого зарева не видно было и конца этому ужасному поезду. Они подъехали к барскому двору, с громким скрипом распахнулись ворота... Иван Алексеевич замолчал. - Ну что ж вы, дядюшка, остановились? - спросил Заруцкий. - Постой-ка, брат Алексей! - шепнул хозяин. - Что это такое?... Слышите? - Да, - сказал Кольчугин, - это уж не ветер воет. Мы все стали прислушиваться: в самом деле, что-то похожее на свист, песни и громкий человеческий говор сливалось с воем ветра. По временам можно было даже различить стук колес по неровной дороге и сильный конский топот. - Кому бы, кажется, ехать так поздно? - промолвил почти с робостию хозяин. - Большая дорога отсюда далеко, а к себе я никого не жду. Уж не подгулял ли мой приказчик? Чего доброго, пожалуй, вздумает прокатить гостей по селу. Ведь он сегодня справляет свои именины. - А как его зовут? - спросил я. - Его зовут Фомою. - Фомою! - повторили мы все в один голос и взглянув невольно друг на друга. - Итак, сегодня Фомин день? - сказал я. - Тот самый, в который... - Чу! - вскричал исправник. - Слышите ль?.. Отпирают ворота! Вдруг как будто бы целая ватага пьяных с неистовым криком хлынула на барский двор, как бешеные подскакали к подъезду, и шум от скорых шагов, по-видимому, многолюдной и буйной толпы людей раздался на крыльце. У нас в комнате было тихо, как на кладбище, мы все едва смели дышать; один Кольчугин казался поспокойнее других, но зато на хозяине и на остальных гостях лица не было. - Господи боже мой, - прошептал, заикаясь, Черемухин, - да что ж это такое?.. Слышите ли? Они в сенях... Если это гости, так зачем они нейдут налево, в переднюю? Они подходят к нашей стене... Чу!.. Что это? Вот с треском и громом посыпались кирпичи и отбитая штукатурка на каменный пол сеней. - Господи, помилуй нас, грешных! - вскричал хозяин. Слышите ль? Они проламывают закладенные двери!.. Они хотят ворваться в эту комнату!.. Так точно!.. Господа, это мочкой поезд! Мы все повскакали с наших мест. Стук беспрестанно увеличивался. Вот уж в стене остается один только ряд кир пичей... Мы ясно слышим какой-то странный говор, крик, дикий хохот... Вот падают последние кирпичи... Один только ковер, которым прикрыты были закладенныо двери, отделяет нас еще от сеней. Вдруг свежий, холодный воздух ворвался в наш теплый покой, ковер начинает колебаться, и мы все бросаемся стремглав вон из комнаты. - Тише, господа, тише! - закричал Кольчугин. - Вы перебьетесь до смерти: здесь так темно, что зги не видать! И подлинно, мы все как полоумные бежали по коридору, спотыкались, падали и давили друг друга. Вот кой-как мы выбрались на простор, но все еще в потемках. Парадные комнаты не освещены; только в одной столовой светится огонек: мы бросились туда. Все люди Ивана Алексеевича, робко прижавшись один к другому, стоят в куче посреди комнаты; в передней никого, а в сенях ужасная возня, кото рая вовсе не утихает, а становится час от часу сильнее. - Да что ж мы, в самом деле, так опешили? - проговорил наконец Кольчугин. - Нас человек двадцать: чего нам бояться? Я один-одинехонек ужинал с целой дюжиной чертей, да ведь ничего же со мной не было. Эх, господа! Что робеть, то хуже! Дайте-ка мне свечу!.. Ну-ка, ребятишки, перекреститесь да с молитвою за мной! Мы все толпою двинулись за нашим предводителем. Почти рядом с ним шел хозяин, а позади всех, едва переставляя ноги, тащился насмешник Черемухин. Вот мы вошли в переднюю. Кольчугин приостановился у сенных дверей, оградил себя крестным знамением; мы все - и слуги и господа - кто про себя, кто вслух творили молитвы, и хотя трепещущим голосом, но громче всех восклицал: Да воскреснет бог! - наш полумертвый от страха ариергард. Кольчугин, держа в одной руке свечу, толкнул другою в двери; они распахнулись. Все наше христолюбивое воинство заколебалось, попятилось назад и примкнуло к ариергарду, который сделал уже налево кругом и приготовился к рети раде. - Смелым бог владеет! - закричал Кольчугин, переступая через порог. И что ж?.. О чудо!.. Вдруг все замолкло: и стукотня, и шум, и крик. За Кольчугиным вошел хозяин, за ним - ис правник, я и Заруцкий, за нами - вся толпа слуг, а часть ариергарда, то есть Черемухин остался в лакейской и вы сунул только из дверей свою голову. Наш храбрый предво дитель поднял кверху свечу: в сенях никого! Мы кинулись к закладенным дверям; ни один кирпич не выломан, штукатурка не обита; кругом все смирно, тихо; половая щетка, приставленная к стене, и несколько изломанных стульев стоят преспокойно на своих местах; дверь на крыльцо запер та, и даже крючок не вынут из пробоя...

-------------

На другой день рано поутру я простился, и, к несчастью, навсегда, с добрым и почтенным Иваном Алексеевичем. Я думал прожить несколько дней в Сердобске, чтоб похлопотать о своем деле, но вместо того должен был про вести целый месяц в деревне Заруцкого. Бедный мой приятель едва не умер от отчаяния: он оставил свою невесту совершенно здоровою и нашел ее в гробу. Она занемогла поутру в субботу, а ночью на воскресенье, ровно в двенадцать часов, скончалась, назвав его в последний раз по имени.