Счастье по случаю - Габриэль Руа

А Флорентина в вихре, который кружил и уносил ее, мечтательно думала: «Он поцеловал меня в глаза». Она помнила другие поцелуи, но никогда еще ей не приходилось ощущать ласковое прикосновение губ на своих веках.

Ощупью, словно слепая, Флорентина добрела до своей двери. В маленькой столовой, при свете тонкого луча, пробивающегося между занавесками, она сразу начала раздеваться, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих, прислушиваясь к стуку своего сердца и больше всего боясь спугнуть воспоминание, владевшее ею. «Он поцеловал меня в глаза!»

Но из глубины соседней комнаты, где во мраке угадывались очертания большой кровати, раздался голос, усталый голос человека, измученного бессонницей:

— Флорентина, это ты? Что ты так поздно?

— Не так уж поздно, — пробормотала Флорентина.

Присев на край дивана-кровати, она машинально стягивала чулки, почти не замечая, что делает. Теплая волна подхватила ее и увлекла в опьянение, от которого у нее сладко замирало сердце.

— Отца все нет, уж и ума не приложу, где он пропадает, — продолжал жалобный голос. — Боюсь, что он бросил работу. Ведь вчера-то он не получил зарплаты. А Эжен, Эжен, — продолжала Роза-Анна с тоскливым вздохом, — Эжен записался в солдаты! Господи боже мой, что только с нами будет?

Взлетающая волна все несла и несла Флорентину, поднимая ее так высоко, что у нее захватывало дух. Разве могут теперь трогать ее эти мелкие повседневные невзгоды? Будет ли она с прежней тоскливой тревогой слушать полночные признания матери среди тяжелого безмолвия спящих? Ее качала мягкая, длинная и упругая волна. Флорентина погружалась в нее вся целиком, со своими мыслями, со всей своей волей, становилась там легким крылом, перышком, клочком пены и неслась вместе с ней все быстрее и быстрее. «Он поцеловал меня в щеку. Поцеловал в глаза».

— Уж и не знаю, Флорентина, что только с нами будет!

«Поцеловал в щеку, в глаза, и его губы были такими нежными!»

— Если отец еще раз потерял работу, выходит, что придется жить только на твой заработок, бедная моя Флорентина… Пособия нам больше не дадут…

И снова безмолвие, долгое, тягостное, наполненное яростными порывами бьющего в окно ветра.

Роза-Анна опять заговорила. Теперь она говорила сама с собой в удручающем одиночестве большой кровати. Она уже не надеялась, что ее слова дойдут до Флорентины, хотя та была совсем рядом. Наверное, Флорентина слишком устала, слишком измучена, чтобы разговаривать. А может быть, ее уже одолел сон. Роза-Анна не обижалась на дочь, но ей было необходимо разговаривать вслух, она не могла больше оставаться одна среди ночного безмолвия, когда на сердце у нее лежал камень.

— Домовладелец нас предупредил, чтобы мы выехали в мае, — сказала она.

Душа ее была полна такой тревоги, она ощущала такую невыносимую тяжесть, что говорила бы вслух, даже если бы около нее и в самом деле никого не было.

— Что только с нами будет, если отец не найдет другой работы, а нам как раз надо переезжать? Квартиры все дорожают и дорожают, а теперь-то, теперь…

Она заколебалась перед решительным признанием. И наконец уронила в беспредельный мрак, в пустой и угрюмый мрак, безглазый, безликий, безжалостный:

— Когда нас было только десять, и то едва сводили концы с концами, а теперь, когда нас скоро будет одиннадцать…

Флорентина внезапно вернулась к действительности. Волна опьянения стремительно отхлынула, грубо вышвырнув ее на берег.

Пересохшими губами Флорентина чуть ли не с гневом спросила:

— Опять ждешь?

Она уже с некоторого времени подозрительно присматривалась к матери — та день ото дня становилась как будто все более грузной; но фигура Розы-Анны настолько расплылась из-за многочисленных родов, что она всегда выглядела так, словно под ее юбкой была спрятана какая-то ноша. Иногда Флорентина сомневалась в правильности своей догадки, а иногда говорила себе: «Не должно бы этого быть: матери ведь уже за сорок».

— Я жду в мае… в последних числах, — сказала Роза-Анна.

Ей нелегко было сделать это признание, но она справилась с собой и спросила:

— Ты не против, Флорентина, чтобы у тебя была еще сестренка?

— Господи боже мой, да неужели нас тебе мало?

Грубая фраза сорвалась с губ. Флорентина тут же пожалела о сказанном, она охотно взяла бы свои слова назад, но в душной тишине комнаты, в ветре, завывавшем у окна, они непрестанно напоминали о себе. Казалось, мрак без конца повторял и повторял их.

Роза-Анна приподнялась на влажной от пота подушке.

— Тише, детей разбудишь, — взмолилась она. И после долгого молчания шепнула в темноту: — Что поделаешь, дочка, живешь не так, как хочешь, а как можешь.

«Вовсе нет, — подумала Флорентина. — Я буду жить как захочу! Я не примирюсь с нищетой, как моя мать!»

Набегающая волна снова обняла, окутала ее, Повлекла, понесла, поднимая все выше и выше, напевая ей на ухо журчащую мелодию, которая струилась и струилась во мраке. Надев ночную рубашку, Флорентина юркнула в постель и улеглась рядом со своей младшей сестрой Ивонной. Глаза девочки были закрыты, но губы ее дрожали. В мучительном одиночестве она пыталась в свои тринадцать лет разгадать сокровенные тайны жизни.

Флорентина прижала окоченевшие ноги к теплым ногам девочки и, уже засыпая, пробормотала:

— Будь что будет, мама! Не волнуйся, все устроится. Бывало и похуже.

И она тут же уснула с последней опьяняющей мыслью: «Он поцеловал меня в глаза!»

А рядом с ней прерывисто дышала совсем проснувшаяся Ивонна. Ее худенькое тело напряглось, широко открытые глаза пристально смотрели в потолок, а руки, сложенные ладонями вместе, словно пытались сбросить с хрупкой груди давившую ее тяжесть.

VII

Она смотрела, как он неторопливо курит, спокойно сидя у плиты с развернутой на коленях вчерашней газетой, и сердце ее наполнялось горечью.

Над воротом расстегнутой на могучей груди толстой куртки возвышалась шея, белая и гладкая, как у юноши. На свежем румяном лице почти не было морщин. И она позавидовала ему, — он сохранил моложавость, красоту и несокрушимое здоровье, тогда как на ее лице лежал явный отпечаток усталости и увядания. А он всего на два года моложе ее. Когда они поженились, эта разница в возрасте совсем не чувствовалась. Теперь же он выглядел моложе ее лет на десять. Чувствуя, что мужество оставляет ее, Роза-Анна принялась молча раздувать огонь. Пламя открытой конфорки ярко осветило ее дрожащие губы.

Огонь разгорался с легким потрескиванием. Азарьюс поднял голову. Он вдохнул запах хорошо просушенных щепок — они всегда хранились около плиты — и запах поджаренного хлеба, который он особенно любил. С блаженным вздохом он вспомнил о холодных утрах на стоянке, когда, сидя в такси, он поджидал пассажиров. Этот вздох переполнил чашу терпения Розы-Анны.

— И нужно было тебе бросать работу!. Нашел время привередничать! Вон Флорентина не бросает работу!

Так начался их день. Бледный луч солнца заглянул в окно кухни. Так начинались у них многие дни и в прежние времена. И Роза-Анна, прислушиваясь к звуку собственного голоса, спрашивала себя, не ворчит ли она на мужа просто по привычке? Но прислоненная к стене раскладушка Эжена напомнила ей, что старший сын ушел, что сама она стареет и что Азарьюс ничуть не меняется.

— Ты сидишь прямо у меня на дороге, — сказала она. — Ты же мне мешаешь! Хоть отодвинь свой стул.

Азарьюс удивленно улыбнулся. Он был не таков, чтобы сознавать свою вину и терпеть упреки.

— Дай мне только немного времени, — произнес он. — У меня есть кое-какие идеи. Дай человеку время подумать о своих делах.

— Да, да, думай о делах, рассевшись вот так у печки!

— Ну, полно, мать, что здесь, что в другом месте — везде можно посидеть и поразмыслить.

— Поразмыслить!

Она бросила это слово насмешливым тоном, и шарканье ее ночных туфель по полу внезапно прекратилось.

— Поразмыслить! А на что другое ты способен? Всю свою жизнь ты только и делаешь, что размышляешь. И что тебе дали все эти размышления? Поразмыслить! По-твоему, беднякам от этого может быть польза?

Тупая боль внезапно схватила ее; она умолкла и положила руку на вздутый живот.

— Поди приляг, мать. Сегодня я займусь хозяйством, — мягко проговорил Азарьюс.

Его самоуверенность сразу улетучилась. Но ни болезненное сознание своей непонятости, ни глубоко укоренившаяся беспечность, ни легкомысленный оптимизм не исчезли. Исчезло только бахвальство, уступив место мучительной потребности получить прощение. Этот грустно ссутулившийся возле плиты человек даже отдаленно не напоминал красноречивого оратора из «Двух песенок». Таким вот сникшим он всегда бывал в кругу семьи, в этом гнезде, полном шипов, — он и не пытался вырвать какой-нибудь из них, ибо они множились без конца. Даже голос его звучал не так, как в ресторанчике, когда он высказывал свои мнения, свои смелые и широкие взгляды. Здесь он говорил примирительным тоном, почти покорно, порой словно через силу.