Список Шиндлера - Томас Кенилли

К указу прилагалась карта нового гетто. С севера оно ограничивалось рекой, с востока – железнодорожной линией на Львов, с юга – холмами за Рекавкой, а с запада – площадью Подгоже.

Здесь должно было разместиться огромное количество народа.

Предполагалось, что репрессии теперь обретут какую-то форму и, при всей ограниченности будущего, евреи получат возможность хоть как-то предугадывать его.

Для таких людей, как Иуда Дрезнер, оптовый торговец текстилем, которому довелось познакомиться с Оскаром, предыдущие полтора года были сплошной чередой ограничительных распоряжений, грабежей и конфискаций. Он потерял контакты с кредитным агентством, свою машину и квартиру. Его банковский счет был заморожен. Школа, куда ходили его дети, закрылась, а если бы не закрылась, их все равно ждало исключение из нее. Фамильные драгоценности были конфискованы, как и радиоприемник. Ему и его семье запрещалось появляться в центре Кракова, он не имел права невозбранно ездить в трамвае – он и ему подобные могли пользоваться только специальными вагонами. Его жена, дочь и сыновья то и дело попадали в облавы, их в принудительном порядке гнали убирать снег или на другие тяжелые и грязные работы. И когда их силой загоняли на грузовик, никогда нельзя было знать, как долго продлится их отсутствие, не попадут ли они во время работы под надзор сумасшедшего охранника с пальцем на спусковом крючке…

Твердая почва уходила из-под ног, возникало ощущение, что ты стремительно катишься в бездонную яму. Но, может, дном ее и должно оказаться гетто, где хотя бы удастся привести в порядок свои мысли?

Евреи Кракова были приучены – точнее, это было у них в крови – к мысли о существовании гетто. И когда наконец решение было принято – само это слово прозвучало для них успокоительно, вызывая воспоминания о ряде предков, обитавших в нем. Их дедушкам не разрешалось выбираться за пределы гетто в Казимировке вплоть до 1867 года, когда Франц-Иосиф подписал декрет, разрешавший евреям жить в городе всюду, где они пожелают. Циники утверждали, что австрийцам было необходимо откупорить Казимировку, разместившуюся в излучине притока реки недалеко от Кракова, чтобы польские рабочие могли найти себе пристанище недалеко от работы. Тем не менее старики из Казимировки относились к Францу-Иосифу с нескрываемым уважением – так же, как и в тех местах, где прошло детство Оскара Шиндлера.

Хотя они с таким запозданием получили свободу, среди пожилых краковских евреев жила ностальгия по старому гетто в Казимировке. Да, понятие гетто включало в себя грязь и запущенность, переполненные жилища, необходимость занимать очередь к умывальнику, споры из-за мест для сушки белья. Зато оно предоставляло евреям священное право беспрепятственно заниматься своими делами, изучать свои бесценные науки, распевать свои песни и обсуждать идеи сионизма, сидя бок о бок в кофейнях, где было вдоволь если не сливок, то хотя бы идей. Из гетто Лодзи и Варшавы доходили зловещие слухи. Но все продолжало идти по плану: под гетто в Подгоже было отведено достаточно места и, если свериться с картой, становилось понятно, что гетто займет площадь чуть ли не в половину Старого города. Хотя пределы его были ограничены, давки тут, во всяком случае, не предполагалось.

Кроме того, появилось распоряжение достаточно успокоительного характера, которое обещало евреям защиту от их польских соотечественников. С начала 30-х годов в Польше процветала продуманно организованная межрасовая неприязнь. Когда началась Депрессия и упали цены на сельскохозяйственную продукцию, польское правительство санкционировало организацию антисемитских политических групп, которые утверждали, что евреи являются причиной всех проблем. Санация, Партия Морального Очищения маршала Пилсудского, после смерти старого вождя заключила союз с лагерем Национального Единства – группой правых воззрений, травившей евреев. Премьер-министр Сладковски так и объявил в парламенте: «Экономическая война евреям? Отлично!» Вместо того чтобы ввести для крестьян земельную реформу, Санация побуждала их в рыночные дни присматриваться к еврейским прилавкам как к символу исчерпывающего объяснения, почему сельская Польша так бедна. Начавшись в Гродно в 1935 году, в нескольких городах прошли еврейские погромы. Польские законодатели одержали победу, и еврейские предприятия начали задыхаться под гнетом новых законов о банковских кредитах. Промышленные гильдии закрывали свои двери перед еврейскими ремесленниками, а университеты ввели квоту – или, как они сами, испытывая приверженность к классикам, называли ее – rumbus clausus aut nullus (количество ограниченное или равное нулю) на поступление еврейских студентов. Факультеты уступили настойчивым требованиям Национального Союза, чтобы евреям отводились специальные скамьи в аудиториях, с левой стороны лекционных залов. Привычным делом в польских университетах стали случаи, когда яркие, симпатичные и одаренные девушки из семей городского еврейства выбегали из аудиторий, спасаясь от бритв, которыми полосовали их лица серьезные молодые люди из Союза Национального Единства.

В первые же дни немецкой оккупации завоеватели были удивлены той радостной готовностью, с которой поляки указывали на имущество, принадлежавшее евреям, и скручивали по рукам и ногам погруженных в молитву евреев, пока немцы выщипывали ортодоксам бороды или, не мудрствуя лукаво, уродовали им лица штыками.

Но в марте 1941 года еще верили обещаниям немцев оберечь евреев от эксцессов польских националистов…

Хотя евреи Кракова не выражали громогласно свою радость, складывая вещи для переезда в Подгоже, чувствовалось странное настроение – как будто они возвращались домой, переходя ту черту, за которой, если повезет, можно не опасаться грабежей и издевательств. Во всяком случае, даже те, кто нашел себе пристанище в деревушках вокруг Кракова – таких как Величка, Неполомице, Лишницы, Муроване и Тынеца, – заторопились в Краков, опасаясь не успеть до 20 марта, пусть даже их и ждала жизнь безо всяких удобств. Потому что гетто по самой своей природе, по определению, означало возможность выжить, пусть даже время от времени подвергаясь нападениям.

Гетто означало стасис – стабильность вместо неопределенности.

Появление гетто внесло некоторое неудобство в жизнь Оскара Шиндлера. Он привык, покидая свою роскошную квартиру на Страшевского, проезжать мимо величественного утеса Вавельского замка, перекрывавшего доступ к городу, подобно пробке в горлышке бутылки, затем пересекать Казимировку, по мосту Костюшко – и сворачивать налево, к своей фабрике в Заблоче.

Теперь этот маршрут был перекрыт стенами гетто.

Проблема была не так уж существенна, но она снова вызвала к жизни мысль, что имеет смысл оборудовать квартиру на верхнем этаже административного здания на Липовой. Это было недурное здание, возведенное в стиле Вальтера Гроппиуса: обилие стекла и света, роскошная кирпичная кладка у въезда…

Когда бы в эти мартовские дни Оскар ни проезжал через город, направляясь в Заблоче, он видел, как упаковывались евреи Казимировки, как с раннего утра вереницы их двигались по Страдомской, толкая и таща за собой тележки, нагруженные стульями, матрацами и часами – добром, которое перетаскивалось в гетто. Их семьи обитали в Казимировке еще с тех незапамятных времен, когда приток большой реки, называвшийся Старая Висла, отделил этот островок от центра. Точнее, с тех времен, когда Казимир Великий пригласил их обосноваться в Кракове, который тогда, как и все прочие города, был опустошен проклятием Черной Смерти – чумы. Оскар смотрел на них и думал о том, что более пятисот лет назад их предки вот так же добирались до Кракова, толкая перед собой тележки со скарбом…

И теперь они уходили из него – казалось, с теми же тачками.

Приглашение Казимира отменено.

Во время утренних поездок по городу Оскар заметил, что по плану городские трамваи должны двигаться по Львовской – через самый центр гетто. Стены, подходящие к путям, возводились руками польских каменщиков, все проходы перекрывались цементными преградами. Все двери трамваев при въезде в гетто должны были оставаться наглухо закрытыми, транспорт не имел права останавливаться, пока опять не выезжал в Umwelt — арийский мир, на угол улиц Львовской и Кинги.

Оскар понимал, что люди все равно будут пользоваться трамваями. Закрытые двери, езда без остановок, пулеметы на стенах – все это не имело значения. Людей-то не изменишь! Все равно они будут проникать внутрь – какая-нибудь преданная польская горничная с пакетиком сосисок. И люди будут выбираться за стены гетто, все эти лихие молодые атлеты вроде Леопольда Пфефферберга, и в их карманах будут лежать драгоценные камни или пачки оккупационных злотых, а может, зашифрованное послание для партизан. Люди будут использовать малейшую возможность выйти за пределы запертых дверей, выскользнуть из-за непроницаемых стен…