В долине солнца - Энди Дэвидсон

стоит лампа, в руках он держит колоду карт. Он поочередно бросает карты в свой перевернутый цилиндр. Каждая третья или четвертая аккуратно попадает в шляпу. Остальные собираются на соломе вокруг. Сам он – живой труп. Белки его глаз пронизаны красными прожилками, темные зрачки – молочного цвета. Вены пульсируют, будто на висках у него под кожей копошатся черви.

Она садится, прямо, прислонившись к стене вагона.

Но Люк, маленький Люк. Он не мертв. Па вернется и найдет малыша. Откопает крыльцо от наносов после бури и найдет плачущего, голодного малыша. Потеряно еще не все.

Думая об этом, она прикасается к своему животу и чувствует что-то липкое между бедрами…

нет, о нет, нет, нет

…и понимает: жизнь внутри нее пропала, будто случившееся задушило ее, точно как сама буря обошлась с их домом.

Она издает низкий скорбный звук, и тот затухает в тишине.

Бледный несколько мгновений смотрит на нее, затем встает с ящика и исчезает в тени, пошатываясь от качания вагона на рельсах. Она слышит какую-то возню, и вскоре бледный возвращается в круг света рядом с ящиком. Он неуклюже приближается к ней, волоча за собой ее живого братика. Мальчик одет только в нижнее белье, его лицо грязное, все в разводах от выплаканных за ночь слез, к пухлым босым ножкам липнет сено. Бледный приподнимает мальчика на сгибе локтя. Он забирается рукой в свой поношенный пиджак, достает короткий кривой нож и – прежде чем Руби удается обрести голос, чтобы вымолвить имя брата, – перерезает ему горло. Тельце мальчика падает на доски, но ножки еще дергаются.

Она знает, что ей следует кричать. Вопить во весь голос. Что это должно каким-то образом ее сломить. Но она лишь смотрит на перевернутое личико брата, круглое, булькающее, и чем дольше она смотрит в его угасающие глаза, тем менее человечной себя чувствует. Сама ее душа вытекает из ее тела, точно как жизнь мальчика уходит из его. И что-то другое, осознает она, заполняет пустоту.

– Ешь, – приказывает бледный. Затем возвращается к своему ящику и, усевшись на него, смотрит на нее. Странный выжидающий взгляд на землистом лице. Будто она – бродячее животное, которое нужно приручить.

Она не шевелится. Приникает к щеке брата, кладет ладонь ему на грудь – поднимающуюся и опускающуюся, но медленно, очень медленно. Она убирает руку и видит кровь у себя на кончиках пальцев. Ярко-красную, теплую.

– Ешь, – повторяет бледный. – За нас обоих. Верни мне мою силу, дитя.

А потом это случается – так же внезапно, как день обращается в ночь: в ней пробуждается голод. Он стряхивает с нее сон и выбирается из своей пещеры в ночь, новый, кипящий, и поднимается к звездам с холодным безразличием, ведомый лишь одной убийственной целью.

Она прикасается пальцем к губам.

«Что я такое? – задумывается она. – Что я за зло?»

И она ест.

Новый Орлеан

19 сентября 1980 г.

Лишь кровь делает нас настоящими.

Мысль является ей во сне, как последнее видение, вспыхнувшее посреди тьмы. Она просыпается, свернувшись под грубым одеялом в узком гравийном проходе между двумя могилами. Вдали на шоссе I-10 грохочут машины, пурпурное сумеречное небо дугой протягивается над кладбищем. Тот же сон, что вчера ночью, и позавчера тоже: она стоит на крыльце фермерского дома, где ветры носятся над равнинами и сотрясают стены. Одну руку она прижимает ко лбу, щурясь от безжалостного солнца на простирающиеся вдаль посевы, которые погибают из-за нехватки воды и денег. Вскоре на поля, заслонив дневной свет, хлынуло большое черное облако, состоящее из верхнего слоя почвы и похоронившее тракторы, амбары, дома и людей. На дворе 1935 год, она – девочка по имени Руби, и тем летом не выпадает дождь. Только ветер, солнце и пыль. И высокий худой незнакомец, бредущий издалека по дороге, с бурей за спиной. Ее бледный.

«Теперь его нет», – думает Руби. Он исчез менее чем через год после Борго. Она тогда проснулась на закате одна в номере дорогого отеля в горах Озарк. А рядом на подушке – завернутый в белую простыню жестокий подарок на прощание – труп мальчика, лет пяти-шести, не более, с перерезанным горлом. Обескровленный, похолодевший. Прощальная насмешка.

Лишь кровь делает нас настоящими.

Она сбрасывает одеяло – найденное в мусорном баке накануне – и бредет среди осыпающихся могил в густеющей тьме. В ее теле нет тепла, несмотря на вечерний зной, и она идет в куртке, сунув руки в карманы. Стряхивает с себя остатки дневного сна. Перед склепами горят поминальные свечи, капая воском на выцветший мрамор. Она представляет себе лежащие внутри кости – мирно покоящиеся на полках, где о них заботятся. Где-то на этом кладбище, знает она, находится могила человека, который фотографировал проституток и выцарапывал им лица. Она не помнит его имени. Она опускает глаза на свои руки и видит первые слабые трещины у себя на перепонках между пальцами: ее уже царапала собственная чудовищная кровь. Она не кормилась с тех пор, как покинула Миссисипи. После того дальнобойщика. На вкус он оказался противный. С тех пор она не была…

настоящей

…голодной.

Она огибает угол и видит группу ребятишек – двух мальчиков и девочку. У мальчиков – длинные неопрятные волосы и бороды, девочка – полуголая и вся в синяках. Они теснятся на узкой тропинке между двумя склепами. Они связывают друг другу руки резиновыми трубками и втыкают в кожу иголки. Над ними высится огромный ангел из белого мрамора, расправив крылья и скрывая их в своей вытянутой тени. Головы у ангела нет.

Она отводит глаза, испытывая отвращение от их запаха – от вони нужды.

Она перелезает через стену и идет по Эрсулайнс-авеню, потом по Шартр. Медленно обходит по кругу Джексон-сквер, где медиумы разбили палатки со своими столами, хрустальными шарами и картами Таро. Она задерживается там, где белобородый старик играет на стеклянных чашах с водой. На его столе горят свечи, озаряя чаши медово-золотистым сиянием. Ей нравится его музыка – высокая, изящная. Ее звучание напоминает ей о чем-то неопределимом – о женском голосе, возможно, принадлежавшем ее матери. Как бы то ни было, это человеческое ощущение, а большинство всего человеческого ее покинуло.

Как и он.

Хотя он человеком не был, ее бледный, но да – он тоже ее покинул.

Она поворачивается спиной к сердцу Французского квартала и замечает дверь лавки. У нее в руках сигарета, на ней – грязные, потрепанные джинсы и футболка Led Zeppelin под джинсовой курткой. Здесь