Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла

Однажды к Аише пришла пациентка с жалобами на боль в животе; она добавила, что у нее была обильная рвота кроваво-красного цвета. Аиша стала подозревать прободение язвы. Велела сделать анализ крови, поставить капельницу и навела справки относительно возможного переливания в случае обширной кровопотери. Когда развеселившиеся медсестры доложили об этом заведующему отделением, он отвел Аишу в сторону и сказал:

– Мадемуазель, учиться – дело хорошее, но поскольку вы с головой ушли в учебники, то ничего не видите вокруг себя. Вам, вероятно, невдомек, что наступил сезон клубники. А клубнику здесь едят с огромным количеством сливок. Так что не удивляйтесь, если в ближайшие дни у вас появятся и другие пациентки с расстройством пищеварения.

Ей пришлось научиться распознавать последствия бытовой антисанитарии и алкоголизма. Со временем она привыкла к вранью молодых девиц, которые приходили в больницу в измазанных кровью брюках, а сопровождавшие их отец или мать качали головой и приговаривали: «Срамота какая!»

Однако больше всего вопросов вызвал у Аиши тот факт, что начальство не рекомендовало сообщать тяжелобольным о том, что им осталось недолго. Старшие доктора ратовали за то, что, несмотря на реальное положение вещей, нужно давать надежду приговоренным к смерти, но у Аиши не хватало на это решимости. Ей был непонятен такой подход, по ее мнению, он был сродни лжи, сокрытию правды и, хуже того, попыткой сохранить в тайне бесценное, непреложное знание, которое пациент мог бы использовать по своему усмотрению. Во время совещания в отделении она подняла этот вопрос по поводу одной из своих пациенток по имени Дорис, к которой очень привязалась. У Дорис был рак легких, и появившиеся на коже пятна свидетельствовали о том, что болезнь зашла слишком далеко. Дорис без конца спрашивала, поправится ли она к Рождеству и когда ей можно будет выписаться и поехать к мужу и трехлетнему сыну. Дорис умерла ночью, когда Аиши не было в больнице, однако утром она столкнулась с мужем Дорис в коридоре. Ему было лет сорок, он носил небесно-голубой свитер с выпущенным наружу воротничком клетчатой рубашки. Как минимум дня два он не брился, немытые волосы сально блестели. Аиша на всю жизнь запомнила его слова, а еще его потерянный взгляд, которым он смотрел на нее и на розоватые стены коридора.

– Простите, доктор. Извините, что отвлекаю вас, – говорил он. – Мне правда не хочется отнимать у вас время. Я только хотел задать один вопрос. Не могли бы вы мне сказать, от чего умерла Дорис? Вы можете мне объяснить?

Аиша стояла опустив голову и старалась сдержать слезы, подступившие к глазам. Это были слезы не только сочувствия, но и ярости: она чувствовала свою вину за то, что солгала. А муж продолжал:

– Извините, но я не понимаю. Я все пытаюсь вспомнить то, что сказали мне вы и другой доктор, высокий, с седыми волосами. Я понимаю, вы сделали все, что смогли, и не забуду вашего теплого отношения ко мне. Но я никак не могу понять. Еще вчера вы мне обещали, что ей скоро станет лучше, что вы попробуете лечить ее новым препаратом, не помню, как он называется. Что все под контролем и я могу идти домой к сыну. Вы мне так сказали, а я прихожу утром, а ее в палате нет. Вы мне объясняли, я знаю, ее болезнь была серьезной. И я знаю, что такое случается, но мне очень нужно, чтобы вы мне сказали, доктор. Чтобы вы мне сказали, от чего умерла моя жена.

Может, на нее так подействовало общение с пациентами? Или слова Карла Маркса, которые не выходили у нее из головы? Так или иначе, но в Аише что-то изменилось. Всю зиму, а потом и весну 1969 года в ней неуклонно зрел протест, гнев, а еще желание открыться миру и понять его. Она подумала, что не сможет лечить больных, если не будет знать, из чего сделана жизнь и какие испытания выпадают на долю человека. Однажды, когда они курили в холле больницы, Давид, заметив торчащую из кармана ее халата книжку «Второй пол»[18], поднял брови и улыбнулся:

– Ты это читаешь?

Аиша сухо заметила:

– Ну да! Представь себе, я еще и читать умею!

Однажды она вышла из себя, совсем как в детстве, в годы учебы в школе. Однажды в больничном буфете к ней подошла девушка. Со светлыми волосами, собранными в замысловатый пучок. У нее было крошечное личико, и когда она говорила, у нее забавно двигались подбородок и кончик носа, что делало ее похожей на землеройку. Блондинка уселась напротив Аиши и сообщила, что она тоже марокканка. Правда, она только родилась в Марокко, и ее родители вскоре оттуда уехали. Она тогда была совсем маленькой и ничего не помнит. Девушка наклонилась над своей тарелкой с холодным мясом и прошептала:

– Папа часто делится со мной воспоминаниями о Марокко. Говорит, там в городах, прямо на улицах, сидели прокаженные и просили милостыню.

Аиша уставилась на нее и рассмеялась. Недобрым смехом, озадачившим землеройку.

– Ты не марокканка, – проговорила Аиша. – И люди, которых видел твой отец, не прокаженные. Это бедняки.

Но больше всего ее раздражала и выводила из себя мадам Мюллер. Аиша знала, что квартирная хозяйка заходит к ней в ее отсутствие. Она могла только гадать, что делает в ее квартире эта почти лысая эльзаска. Может, валяется в ее кровати и нюхает простыни, чтобы узнать, чем пахнет африканка. Наверное, копается в холодильнике, пытаясь разобраться, чем питается эта девушка и отчего она такая худенькая, и с отвращением воротит нос, обнаружив вскрытые банки сардин и заплесневелую морковку в глубине овощного ящика. Может, обследует унитаз, чтобы убедиться, что, как ей рассказывали, после африканок на сверкающей белой эмали остаются черные следы. Однажды Аиша, вернувшись домой, наткнулась на мадам Мюллер: та сидела на стуле в кухне. Аиша вздрогнула, увидев в полутьме массивную фигуру. Женщина держала в руке белый бумажный платок и развернула его перед носом Аиши. Та наклонилась и разглядела что-то похожее на прядь волос, серое и мокрое, покрытое остатками слизи. Мадам Мюллер возмущенно отчеканила:

– Вот отчего происходят засоры канализации. Чему тут удивляться, с такими-то волосами? В вашей Африке вас не учили убирать за собой?

Она бросила на стол мокрый комок и вышла, хлопнув дверью.

Несколько недель Аиша копила гнев, воображая, как постучит в дверь квартирной хозяйки и выскажет ей в лицо все, что думает о ней и ее вторжениях в чужое жилище. Но так и не набралась смелости и, встречая старуху в коридоре или на улице, делала вид, будто ее не заметила, и не здоровалась с ней. Однажды вечером в июне 1969 года, часов в шесть, мадам Мюллер пришла к Аише и протянула ей конверт:

– Вам письмо.

Аиша знала, что хозяйка вскрывает ее письма. Она без труда могла представить себе, как толстуха приходит к себе в квартиру и водит письмом над кастрюлей с кипящей водой. Потом кое-как заклеивает конверт, видимо считая Аишу дурочкой. Девушка схватила письмо и захлопнула дверь перед носом мадам Мюллер.

Она села и, улыбаясь, прочитала письмо от Монетт. Уже несколько месяцев та жила в Касабланке, где нашла место секретаря в лицее Мулая Абдаллы[19]. Всю зиму Монетт отправляла подруге открытки, которые погружали Аишу в сладкие мечты и занимали место на кухонной стене, напротив рабочего стола. Набережная Ла-Корниш, залитая солнцем, с гуляющими по ней туристами в светлых льняных брюках. Самый большой в мире бассейн с вышкой для прыжков, откуда прыгали в воду бесстрашные молодые люди. Девушки в бикини, лежащие в оранжевых шезлонгах. На сей раз пришла не открытка, а длинное письмо, написанное хорошо знакомым Аише неровным почерком: он всегда выводил из себя учительниц-монашек в школе. Монетт сообщала ей, что они с Анри решили съехаться. Они сняли маленький домик на Золотых песках – побережье между Рабатом и Касабланкой. В их планы не входило пожениться, они так и жили вместе, не заботясь о будущем, желая только одного – насладиться своей любовью. Мать Монетт была в ярости. «Ничего, привыкнет», – писала Монетт. Она вложила в письмо снимок, на нем были отчетливо видны следы от толстых пальцев мадам Мюллер. Монетт лежала на песке, вытянув вперед руку, как будто не хотела, чтобы ее фотографировали. Рядом с ней сидели две загорелые молодые женщины и Анри, сжимавший ступнями мяч. На скатерти валялась бутылка пива, а вдалеке виднелся фасад скромного отеля и несколько тентов, под которыми отдыхающие прятались от солнца. В конце Монетт писала: «Приезжай к нам. Думаю, это самое красивое место в мире и нигде невозможно быть таким счастливым, как здесь».