Раноставы - Василий Снегирёв

Вдали от него нетронутый травостой. И ему недолго осталось нежиться и красоваться. Туда ушли трактора. Скоро застрекочут сенокосилки.

Звенят молотки: дед Павел со Степаном Спиридоновичем, инвалидом войны, направляют косы.

Женщины заняли болотину. Ее обкашивали вкруговую. Трава здесь высокая, в пояс. Легко идут косы, из-под них высвистывает: вжиг-жи, вжиг-жи… Косари шпарят на сухостойник: здесь облюбована передышка. Но пока не до того! Движения размашистые, оберушники широкие, валки до колен. Но тихо, ох как тихо кажется косарям! Загонка еще до половины выкошена. А сколько их еще нужно! Сделать бы до обеда две захватки — половина нормы. После обеда, со свежими силами ничего не страшно.

Тут и задор в пользу, и подтрунивание над собой. А Прасковья Обухова соврет, так недорого возьмет.

— Девки, Пимона Потаповича все знаете?

— Кто его не знает!

— Знаете, что он учудил в прошлое лето?

— Что?

— Дали ему на Кругленьком покос, приехали они туда. Его Катенька с ходу косить. Прошла почти оберушник, оглянулась, а Пимон был да сплыл. Она испужалась, звать его. Он не откликается. Бросилась искать. А он совсем из другого колка выходит с матерушшим веником.

— Зачем ты его наломал? — спрашивает.

— Ты коси, а я буду комаров отмахивать. — Дело-то у них и направилось.

— Нам бы такого телохранителя, быстро бы выкосили! — рассмеялась Таська Лисьих.

— Какое горе-то? Не военное время. Теперь ведь носы-то девки задрали. Мужик им не мужик, роются. Эта же Катенька вот совсем недавно отомстила мужу, гуляла с командированным. Пимон ей и говорит: «Что-то о тебе больше всех болтают. То ты с тем прошла, с другим остановилась. То ли всех бассей?»

— А ты им не верь, — ответила Катерина.

— Я это же баю, — согласился Пимон.

— Вот и рассчитались!

— Отдохни, Наталья! — кричит Прасковья. — Не отцу родному косишь.

Женщина смахнула пот с лица и опять принялась выводить шелковистые брови. Едва поспевают за Натальей бабы.

— Коси, коси, — смеются они. — Тебе надо за себя и за Степана. Вишь, как литовку отбил, не то что нам. Не литовка, а игрушка, сама косит. Такой-то и мы сумеем!

— Верно, верно, — смеется Прасковья. — Моя ни к черту не гожа. Ей дудки сшибать ладно.

— Чем моя лучше! Мягкая больно. Раз взмахнешь — зазубрина в пол-аршина, — будто жалуется Таська Лисьих, а на самом деле разыгрывает Наталью.

— Ну-ка попробуй моей пилой, — толкает свою косу Любка Опросиньина.

— Думаешь, испужалась?

— Давай, давай.

— «Давай» уехал за границу, оставил кепку с рукавицей, — смеется Наталья.

В это время и мы вклинились со своей бригадой. Иван смеется:

— Много ли вас, не надо ли нас?

— Были до вас, да удрали зараз, — ответила Таисья. В детстве ее прозвали Бубенкой. Росла она бойкой. С ребятами в шаровки и бабки играла, в любую драку встревала первой. Раз кто-то выстрелил из рогатки и рассек ей щеку. Так и осталось навечно пятно, похожее на туз бубей.

Таисья подняла меня на смех:

— Не забыл, как литовку держать?

— Вроде как нет.

— Ручка-то где у литовишша?

Тут только я и хватился. Дедушка Павел хотел ручку перевязать, да, видимо, забыл. Я побежал к стану. Ручку принес, установить не могу.

— Ты где рос? — смеется Таисья. — Подними ее.

Я поднял.

— Мало. По пупу мерь. Во! Ой да, завязывать-то разучился! Дай-ко, я сама.

Надо же так опростоволоситься! Все желанье пропало косить. Таська же нарочно поставила впереди себя.

— Посмотрим, какой ты косарь.

Я далеко вырвался от нее, даже Ивана догнал. Теперь не уступлю ему. Он делает взмах, я — взмах. Он лопатить, я — тоже. Иван косить, я — следом. Не отстаю. Оглядываться боюсь. Оберушник прошел хорошо, другой распятнал. Бодрость появилась, зуд крестьянский. Налегаю всем телом на литовку. Вот и сушняк рядом. Отдохну, отточу косу и опять дальше. Не хуже других. Как только подумал, сзади засвистела Таиськина литовка. Крикнул председателю, тот прибавил ходу. Я не спускаю, но и Таська не отстает, прижимает меня. Хоть бы не отхватила пятки! Вот смеху-то наживу! Совсем опозорю мужской род. Как ни старался, а к вечеру ослаб. Таська обогнала меня на три оберушника. Может, и не сдал бы ей, да неудача постигла. Оселок сорвался, и лезвием расчеркнуло пальцы.

Отработал я до конца, но с телеги едва встал, когда приехали. Таська это заметила и при всем народе подняла меня на смех. Ее поддержали.

— Натешился?

— Отвел душу?

— Косьба — не прогулка при луне, скоро отобьет охотку.

Мой язык едва шевелился.

— В следующий раз не сдам.

— Дожить ишо надо.

— Седни без задних ног уснешь.

— И в концерт не поманит.

Они правы. Какой уж концерт, ноги бы приволочь. Я без ужина свалился в постель и как убитый, без пробуда, проспал до утра. Проснулся, когда мама чуть ли не надсадила голос:

— Председателя вызвали в Уксянку, поезжай с ним. — И протянула мне толстую пачку писем.

— Где взяла?

— Под крыльцом.

На конвертах стояло одно слово: «Сютке».

Писали безымянные авторы и просили «выскоблить, прочистить, как чо и надо» бригадира тракторной бригады, который чуть «не ухайдакал» колхозную лошадь в Обуховой болоте, и председателя сельсовета, «несусветного грубияна» и «толстокожего начальника», глухого к запросам граждан.

РАНОСТАЙ-СОЛОВУШКА

Проснулось солнышко, зашевелилось оно, заворочалось в редине леса. Сысподтиха начало прибирать себя, охорашиваться, кудри красные набекрень зачесывать, румянец да глянец наводить. Словно красный молодец перед вылюдьем. Но вставать не торопится. Что-то ждет, выжидает, мешкает.

То ли хочет нахлынуть врасплох, удивить-испугать землю, то ли не выспалось за ночь и буйну голову спросонья поднять не может. Да и какой летом сон! Не успеешь сомкнуть ресницы, как надо вставать, свет и тепло подавать. Вот и урывай перед долгой дорогой минуту-другую. А может, нароком время затягивает или дразнит Андрюшку. Откуда знать?

Солнце высунуло язык-коромыслице, лизнуло небосвод, оторочило зубцы леса. И быть бывало — спряталось. Только его и видели.

Взяло за живое мальчишку, и он не выдержал:

— Ну погоди, проказник!

Солнце чиркнуло спичкой, потом вдругорядь, боднуло краюшком медного лба в мякоть, похожую на серый студень, и провалилось куда-то в согру.

— Не смей садиться, лежебока! — крикнул Андрюшка и с презрением добавил: — Тоже уж светило!

Не послушал чародей круглоокий. Спокойно держится, выстаивается в лесной глухомани. Даже брови-лучи вонзил в землю, насупился. Будто и говорят не о нем. Тогда обратился Андрейка к светилу ласково:

— Поднимись, батюшка, хоть чуток.

Ведь не зря он не спал, а рассвета ждал, боялся проспать. Ясно же было вчера сказано: «Проспишь, Андрюха, не погонишь телят на урочище». Сдержал он свое слово, так солнце подводит. А терпенье уж лопнуло — быстрей бы на ферму. Что бы это сказать-придумать и поднять его? Уже и запас слов иссяк, хоть реви! Растянул он свою «хромку», всхлипнула она, а солнце будто того и ждало: сбросило хмурь с бровей, полезло вверх, заярило. Да с такой силой, что враз вспыхнуло красное зарево. Не выдержал, отступил небосвод, загорелся охватывающим пожаром. Полетели горящие всполохи по селу: от двора к двору, от окна к окну. Будят всех, тормошат, спать не дают.

Проснулось, заговорило село. Грубоватым, но душевным языком, протяжно, плавно, словно через ступеньку, широко. Люди, птицы, животные, кажется, все окают. Техника и та подражает: рокочет раскатисто, на все село.

На радостях мальчишка подпрыгнул: разбудил солнце, растряс наконец утро и под музыку поздоровался:

— С добрым утром, Раностаюшко!

— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. — Откуда ни возьмись, появилась Исаковна и, улыбаясь, с хитрецой спросила: — Кого славишь, Ондрюша?

— Раностаюшка, кого же больше, — ответил мальчишка, указывая на краснощекий, пылающий диск.

— Это ты! Ты Раностаюшко. Все думала-гадала, на кого ты схож. Оно само собой образумилось.

Андрюшка опешил от похвалы.

— Нет, баушка, я-то как раз Поздностаюшка.

— Ой, не сказывай, варнак эдакий. Я-то все чуяла. Кто разбудил солнышко, а? Молчишь? То-то. Вишь, как пляшет на косогоре-то? Разухабилось больно, разгулялось. Словно жених расписной. Ни дать, ни взять — Иван Царевич. Не ты бы, дак проспал чудак каленый… Ты-то куда в такую рань собрался?

— Никуда!

— Не серчай. Может, и не то сколоколила, дак с меня что возьмешь — взятки гладки.

Старуха сгорбилась и, положив руки на поясницу, что-то бормоча, побрела огородом к сараю.

Через двойные жерди, набитые прелой соломой и землей, Андрюшка услышал:

— Куда отправляешь парнишшонка?