Живым приказано сражаться (сборник) - Богдан Сушинский

– «Обреченный».

– Что? «Обреченный»? Пардон, не всмотрелся в музейную этикетку. Да, вы правы: так будет точнее – «Обреченный». Так вот, я понимаю, в каких условиях и каким инструментом вы создавали это свое произведение. Узнав, чем вы – тоже, кстати, обреченный на казнь, не буду скрывать этого, – занимаетесь в камере, я как человек, любящий искусство, долго думал, каким бы образом помочь вам.

– Помочь?

– Сразу предупреждаю: спасти от уготованного вам расстрела я не смогу. Оказавшись в нашем тылу, вы, вместо того чтобы сдаться властям, сколотили группу партизан, вооружились пулеметом и продолжали нападать на наших солдат и наши обозы. Однако мы уклонились от темы. Я решил помочь вам и в то же время провести уникальный эксперимент, к которому не прибегал еще ни один человек в мире. Посмотрите, что я достал специально для вас. Подойдите к столу.

Когда Гордаш приблизился на несколько шагов, Штубер достал со стоящего в углу сейфа газетный сверток, развернул его и положил на стол.

Взглянув на то, что лежало на газете, пленный отшатнулся.

– Да, это кость! – подтвердил Штубер. – Обычная, человеческая. Я консультировался со специалистом. Она, конечно, не столь податлива, как древесина липы, однако вполне подойдет для работы.

Гордаш еще раз присмотрелся к кости. Она казалась еще довольно свежей. Орест затруднялся определить, какой части тела она принадлежала, но не это интересовало его сейчас. Неужели эсэсовец заставит его вырезать что-либо из человеческой кости? Зачем это ему?

– Логика очень проста, – словно бы вычитал его сомнения и страхи Штубер. – Зачем воплощать образ человека в дереве, глине или камне, если рядом, в буквальном смысле у нас под ногами, столько прекрасного поистине человеческого материала? Причем с каждым днем его становится все больше. Сын человеческий, вырезанный из кости человеческой, – разве это не апофеоз реализма?

– Это что, действительно человеческая?

– Я же честно признался, что провожу своеобразный эксперимент. Так неужели стану обманывать вас и самого себя? Для чистоты эксперимента я даже приказал изъять эту кость именно из трупа повешенного. Помня, что ваш «Обреченный», как вы его называете, стоит под виселицей. Мне хотелось бы, чтобы вы повторили его, сделали, так сказать, копию, только уже из кости. Берите, берите, не смущайтесь.

Гордаш протянул было руки к свертку, но тут же отдернул их и нервно потер о гимнастерку, словно уже сейчас пытался отмыть-оттереть от прикосновения к этому страшному материалу.

– Я верю, что вы настоящий скульптор. По призванию. И кто знает, возможно, здесь, над этой… как называется ваша река? Ах да, Днестр. Так вот, здесь, над Днестром, я открою славянского Микеланджело. Но даже если вам и не удастся сравниться с несравненным итальянцем, все равно это будет неподражаемое произведение. Вдумайтесь: фигурка обреченного, вырезанная обреченным в камере смертников из кости бывшего обреченного. Не спешите, не спешите отказываться! – впервые повысил голос Штубер. – Прежде чем говорить «нет», вдумайтесь в то, что я сказал. Ибо потом миллионы людей, пришедших посмотреть на вашу работу в музей Берлина, Дрездена или Киева, будут точно так же задумываться над глубоким философским смыслом, заложенным в саму идею создания этого своеобразного шедевра. Фигурка обреченного, вырезанная обреченным в камере смертников из кости обреченного! Да такое произведение просто-напросто обречено на славу и вечность. Вы можете вспомнить нечто подобное в мировом искусстве? Так можете или нет?!

– Нет, – выдавил из пересохшего горла Гордаш. – Такого не было. Я бы знал, если бы…

– И я бы знал. Это было бы описано во многих пособиях по искусству. Следовательно, пока что до этого еще никто не додумывался. Я дарю вам не просто идею, я дарю вам бессмертие, которое не способен подарить даже Господь Бог. Уверен, что эта работа, как беспрецедентная, обойдет с выставками все музеи мира. Лучшие музеи. Которые будут почитать за честь видеть у себя «Обреченного» работы знаменитого подольского мастера Гордаша.

Штубер открыл стол, достал из него маленький сверточек и бросил рядом с костью.

– Здесь три резца разной конфигурации. Все, что удалось раздобыть в этом захолустном городке. Если понадобятся еще какие-то инструменты: напильник, ножовка… – сообщите коменданту лагеря. Добудем все необходимое.

Кроме того, в течение двух недель никого из вашей камеры казнить не будем, чтобы не травмировать вас.

– Я христианин. Учился в семинарии. Я не могу… из человеческой кости, – проговорил Гордаш, не отводя взгляда от открывшихся ему резцов, сам вид которых действовал на него привораживающе.

– Сможешь. Если хочешь продлить жизнь своим товарищам и свою собственную – сможешь.

Гордаш взял резцы, сжал в руке один из них и свирепо взглянул на оберштурмфюрера.

– Разве что из твоих костей, – почти шепотом проворочал пленный.

Однако Штубер расслышал. Он холодно смерил великана с ног до головы, положил руку на кобуру.

– Кому принадлежала кость, из которой вырезан «Обреченный» – уточнять музеи не будут, – процедил он. – Для искусства это особого значения не имеет.

Гордаш положил резец к двум другим, снова завернул их в бумагу и сунул в карман. В свою очередь Штубер сгреб газету, в которой лежала кость, ткнул ему в руки, а сверху положил «Обреченного».

– Ефрейтор, увести! – приказал по-немецки. А когда Гордаш ступил за порог, крикнул вслед ему по-русски: – Мастер должен заботиться не о собственной жизни, а о жизни своих творений! Только тогда он настоящий мастер! Я обещаю сохранить имя творца этой скульптуры. Чего еще желать тебе, обреченному?!

Около часа, раздирая одежду, разбивая в кровь локти и колени, выползали они лисьим лазом, как назвала его Мария, из карстовой пещеры. И когда наконец увидели над головой небо, то уже не в силах были даже обрадоваться ему.

Впрочем, видеть могли пока лишь небольшую полоску неба – ровно столько, сколько позволило глубокое каменистое ущелье, в котором они оказались. И поскольку равнинного выхода из этого ущелья не было, то оно скорее напоминало провал или воронку от упавшего здесь тысячу лет назад метеорита.

Склоны этой воронки оказались крутыми, почти отвесными, и лишь серые камни-валуны, которыми они были усыпаны, позволяли выкарабкаться из нее без альпинистского снаряжения.

– Погибельная какая-то дыра, командир, – уловил его настроение Крамарчук. – Посмотри на склоны: ни одного кустика.

– Все в норме, – устало ответил Громов, чуть приподнимая голову и отыскивая взглядом медсестру. – К черту кустики! Главное, что мы опять на этом свете. Пока что отдыхать. Но прислушиваться.

И только тогда радостно улыбнулся: «Неужели действительно спасены?!»

Сшитая из шинельного сукна уже в доте, юбка Марии выглядела намного приличней, чем их изорванные брюки. Но нужно было видеть еще и ее ничем не защищенные ноги. Это были две сплошные кровоточащие раны, и странно, что ни там, в лисьем лазу, ни уже здесь, на этих холодных безжизненных камнях, Андрей не услышал от медсестры ни стона, ни жалобы.

Девушка лежала на спине так, что голова ее свешивалась с невысокого плоского валуна, а четко очерченная налитая грудь казалась непомерно выпуклой, словно Мария хотела во что бы то ни стало дотянуться ею до первых, падающих где-то на метр выше, лучей невидимого солнца. Громов старался смотреть на грудь медсестры, чтобы не видеть ее ног. Впрочем, разглядывать ее сейчас, такую измученную, было с его стороны подло – он это тоже понимал.

Несколько минут Андрей лежал молча, закрыв глаза. При этом он очень чутко прислушивался к каждому доносившемуся из-за пределов этого затерянного мира звуку. Больше всего он боялся сейчас услышать человеческую речь: немецкую, румынскую, даже русскую. Кто бы из врагов не обнаружил их – они по существу оказывались беззащитными. Любой обозник мог перестрелять их здесь, между камнями, как в тире. Промахи только подзадоривали бы его.

Однако речи не прозвучало. Беглецов томила своей затаенностью настоянная на камнях и сосняке замшелая первородная тишина.

Отлежавшись, лейтенант, ни слова не говоря, поднялся, забросил за спину автомат и по заранее примеченной расщелине начал взбираться наверх. Увидев это, Крамарчук тоже поднялся, но последовать за командиром у него уже не хватило сил. Вот если бы лейтенант приказал…

Их ущелье оказалось посреди небольшого ельника. Вся земля вокруг была усеяна такими же камнями, как и склоны ущелья, только здесь они были помельче и все до единого присыпаны, словно замаскированы, многолетним слоем хвои.

Пробравшись через заросли, Громов внимательно осмотрел простиравшуюся перед ним небольшую равнину, отделявшую ельник от леса. Местность показалась ему знакомой. Да, вон и тропинка, которой еще совсем недавно они с Кожухарем шли от батальонного дота к своему «Беркуту». Мог ли он предположить тогда, что вернется к ней вот так, почти что с того света?