Возвращение в Брайдсхед - Ивлин Во

– Потому что я не захотела стать enfant de Marie[8]. Преподобная матушка сказала, что меня нельзя будет принять, если я не стану держать свою комнату в порядке, вот я и ответила, что я и не хочу даже и не верю, чтобы Пресвятой Деве было хоть сколечко интересно, ставлю я гимнастические туфли слева от бальных или наоборот. Преподобная чуть не лопнула от злости.

– Пресвятой Деве интересно, послушна ли ты.

– Не увлекайся богословием, Брайди, – сказал Себастьян. – Среди нас есть атеист.

– Агностик, – поправил я.

– В самом деле? У вас в колледже много таких? У нас в Магдалине их было изрядно.

– А у нас не знаю. Я стал тем, что есть, задолго до поступления в Оксфорд.

– Сейчас это всюду, – сказал Брайдсхед.

В тот день разговор все время возвращался к религии. Мы поговорили немного про выставку. Потом Брайдсхед сказал:

– Я видел на прошлой неделе в Лондоне епископа. Знаете, он хочет закрыть нашу часовню.

– Ой, что ты! – воскликнула Корделия.

– По-моему, мама ему не позволит, – заметил Себастьян.

– Наша часовня слишком отдаленная, – пояснил Брайдсхед. – Под Мелстедом живет десяток семейств, которым сюда не добраться. Он хочет открыть там центр богослужения.

– Но как же мы? – сказал Себастьян. – Неужели нам куда-то ездить зимой по утрам?

– У нас должны быть святые дары здесь, – заявила Корделия. – Я люблю заглядывать в часовню в разное время дня. И мама любит.

– И я люблю, – сказал Брайдсхед. – Но нас очень мало. Другое дело, если бы мы были старый католический род и все в поместье ходили бы к обедне. Рано или поздно ее все равно придется закрыть, может быть, уже после мамы. Но вопрос в том, не лучше ли, чтобы это произошло теперь. Вот вы художник, Райдер, что вы думаете о ней с точки зрения эстетической?

– Я думаю, что она очень красивая! – со слезами на глазах воскликнула Корделия.

– По-вашему, это произведение искусства?

– Не вполне понимаю, какой смысл вы в это вкладываете, – насторожился я. – Я считаю ее замечательным образцом искусства своего времени. Очень возможно, что через восемь – десять лет ею будут восторгаться.

– Но не может же так быть, чтобы двадцать лет назад она была хороша и через восемьдесят лет будет хороша, а сейчас плоха?

– Она, может быть, и сейчас хороша. Просто сегодня мне она не особенно нравится.

– Но разве, если вы считаете вещь хорошей, это не значит, что она вам нравится?

– Брайди, не будь иезуитом, – вмешался Себастьян, но я успел почувствовать, что наше разногласие не только словесное, что между нами лежит глубокая, непреодолимая пропасть, мы не понимаем друг друга и никогда не сможем понять.

– Но ведь и вы, говоря о вине, допустили такое различие.

– Нет. Мне нравится и представляется хорошей цель, которой вино иногда служит: укрепление взаимных симпатий между людьми. Но в моем случае эта цель не достигается, поэтому вино мне не нравится и я не считаю его хорошим.

– Брайди, пожалуйста, перестань.

– Прошу прощения, – сказал он. – Мне эта тема показалась небезынтересной.

– Слава богу, что я учился в Итоне.

После обеда Брайдсхед сказал:

– Боюсь, что мне придется увести Себастьяна на полчаса. Завтра я весь день буду занят и сразу после закрытия выставки должен уехать. А у меня накопилась гора бумаг, которые надо передать отцу на подпись. Себастьян должен будет их захватить и объяснить ему все на словах. Тебе пора спать, Корделия.

– Мне нужно сначала переварить ужин, – отозвалась она. – Я не привыкла так объедаться на ночь. Побеседую немного с Чарльзом.

– С Чарльзом? – одернул ее Себастьян. – Он для тебя не Чарльз, а мистер Райдер, дитя.

– Идемте же, Чарльз.

Когда мы остались одни, она спросила:

– Вы в самом деле агностик?

– А у вас в семье всегда целыми днями говорят о религии?

– Ну, не целыми днями. Но говорить об этом так естественно. Разве нет?

– Естественно? Для меня это вовсе не естественно.

– Ну, тогда вы, должно быть, и в самом деле агностик. Я буду молиться за вас.

– Вы очень добры.

– Все молитвы я за вас, к сожалению, прочесть не смогу. Прочту только десяток. У меня такой длинный список людей, я их поминаю по очереди, и на каждого приходится десяток в неделю.

– Это, безусловно, гораздо больше, чем я заслуживаю.

– О, у меня есть и более безнадежные случаи. Ллойд Джордж, и кайзер, и Олив Бэнкс.

– А это кто?

– Ее исключали из монастыря в прошлом семестре. За что, я точно не знаю. Что-то она такое писала, преподобная матушка у нее нашла. А знаете, если бы вы не были агностиком, я бы попросила у вас пять шиллингов заплатить за черную крестную дочь.

– В вашей религии меня теперь ничем не удивишь.

– О, это один миссионер-священник в прошлом году придумал. Вы посылаете каким-то монахиням в Африку пять шиллингов, и они крестят черненького ребеночка и дают ему ваше имя. У меня уже есть шесть черных Корделий. Мило, правда?

Когда Брайдсхед с Себастьяном освободились, Корделию отправили спать. Брайдсхед вернулся к нашему разговору.

– Вы, конечно, правы, я понимаю, – сказал он. – Вы относитесь к искусству как к средству, а не как к цели. Это строго теологический подход, но для агностика необычный.

– Корделия обещала молиться за меня, – сказал я.

– Она девять дней молилась за свою свинью, – заметил Себастьян.

– Для меня все это крайне непривычно, – признался я.

– Кажется, мы ведем себя неподобающим образом, – заключил Брайдсхед.

В тот вечер я впервые осознал, как мало я, в сущности, знаком с Себастьяном и почему он все время старался не допускать меня в свою другую жизнь. Он был словно друг, с которым сошлись на пароходе в открытом море; и вот теперь мы прибыли в его родной порт.

Брайдсхед и Корделия уехали; в парке убрали палатки и флаги; вытоптанная трава снова постепенно зазеленела; месяц, начавшийся в блаженной лени, теперь стремительно приближался к концу. Себастьян уже ходил без палочки и забыл о своем увечье.

– Я считаю, что вы должны поехать со мною в Венецию, – сказал он.

– Денег нет.

– Это я уже обдумал. Там мы будем жить на папин счет. Дорогу мне оплачивают адвокаты – спальный вагон первого класса. На эти деньги мы оба можем доехать третьим.

И мы поехали; сначала медленным дешевым пароходом до Дюнкерка, сидя всю ночь под безоблачным небом на палубе и следя, как серый рассвет занимается над песчаными дюнами; затем, трясясь на деревянных скамьях, в Париж, где поспешили к «Лотти», приняли ванну и побрились, пообедали у «Фойо», где было жарко и наполовину пусто, сонно побродили по магазинам и еще долго должны были сидеть в каком-то кафе, пока не настанет время отправления нашего поезда; потом пыльным теплым вечером шли на Лионский вокзал к отходу почтового на юг; и опять деревянные скамьи, вагон, в котором полно бедняков, едущих в гости к родственникам и снарядившихся в дорогу так, как принято у бедняков в Северной Европе: с бесчисленными узелками и с выражением покорности начальству на лицах, и матросов, возвращающихся из отпуска. Мы спали урывками, под толчки и остановки, среди ночи сделали пересадку, потом снова спали и проснулись в пустом вагоне, а в окнах мелькали сосновые леса, и вдали маячили горные вершины. Новые мундиры на границе, кофе и хлеб в станционном буфете, вокруг нас люди, по-южному живые и грациозные, и опять путь по широкой равнине, а в окнах вместо хвойных лесов виноградники и оливковые рощи, пересадка в Милане, чесночная колбаса, хлеб и бутылка «Орвието», купленные с лотка (мы потратили почти все наши деньги в Париже); солнце в зените и земля, затопленная зноем, вагон, наполненный крестьянами, приливающими и отливающими на каждой станции, и тошнотворный запах чеснока в жарком вагоне. Наконец вечером мы приехали в Венецию.

На вокзале нас ожидала сумрачная фигура.

– Папин слуга Плендер.

– Я встречал экспресс, – сказал Плендер. – Его светлость думал, что вы по ошибке сообщили не тот номер поезда. Этот поезд значится только от Милана.

– Мы приехали третьим классом.

Плендер вежливо поцокал языком.

– Вас дожидается гондола. Я с багажом приеду сразу же вслед на vaporetto[9]. Его светлость отправился в «Лидо». Он не был уверен, что вернется к вашему приезду, то есть когда мы еще предполагали, что вы приедете экспрессом. Теперь он уже должен быть дома.

Он подвел нас к дожидавшейся лодке. Гондольеры были в бело-зеленых ливреях с серебряными бляхами на груди. Они улыбнулись и поклонились.

– Palazzo. Pronto[10].

– Si, signore Plender[11].

И мы отплыли.

– Вы здесь бывали?

– Никогда.

– Я один раз уже был – приезжал морем. Но надо приезжать только так.

– Ecco ci siamo, signori[12].

Дворец был не столь грандиозен, как можно было ожидать, с узким ложноантичным фасадом, замшелыми ступенями и темной аркой из рустованного камня. Один из гондольеров спрыгнул на берег, привязал чалку к столбу и позвонил у дверей. Двери распахнулись; слуга в довольно безвкусной полосатой летней ливрее повел нас вверх по лестнице из полумрака на свет; стены piano nobile[13] в ярких солнечных лучах полыхали фресками школы Тинторетто.