Родичи - Дмитрий Липскеров

Как только трубка легла на рычаг, из ванной явился молодой человек. И было у Ахметзянова такое ощущение, что студент как будто с курорта вернулся, но не с южного, а откуда-нибудь из Финляндии. В каждом глазу по озеру, кожа нежна, как у младенца, и бела, словно у Екатерины Второй!.. Волос к волосу… Будто и не было ночи бессонной!..

Ахметзянов уже не помнил о чудесном возвращении с того света студента Михайлова, а потому строил сейчас фразу в мозгу, которую, выстроив, сказал:

— Итак, господин А., час «икс» настал! Мне только что звонили и подтвердили ваш сегодняшний показ в Большой театр! Можете обнимать меня и целовать!

Патологоанатом на глазах превращался в балетных дел мастера со всеми ужимками, присущими деловым людям возле самого тонкого изо всех искусств.

— В двадцать ноль-ноль решится и ваша, и моя судьба!

— Хорошо, — безучастно ответил студент Михайлов, сел на стул и продолжил просмотр падающего снега.

Такой покладистостью Ахметзянов был обрадован. Что-то внутри говорило ему о наступлении самого главного в жизни, а потому всю его физиологию слегка потрясывало…

— Так, — он посчитал деньги. — Ложитесь и отдыхайте, а я на Герцена за лосинами и тапочками.

Уже в дверях прозектор попросил:

— Вы уж никуда не отлучайтесь, пожалуйста! Здесь столица, а вы без памяти!

Студент Михайлов кивнул головой и уже из-за двери услышал:

— Поспите хорошенько!..

Он сидел и глядел в зиму, в наступивший день, в небо с его молочными облаками. Студент Михайлов ни о чем не думал, ничего не вспоминал, а просто смотрел.

Ахметзянов застал его в той же позе, в какой оставил, уходя.

— Вы что ж, так и не отдыхали? — Он сгрузил со своих рук два огромных пакета. — Я же вас просил выспаться!

— Я прекрасно себя чувствую.

— Уверены?

Молодой человек кивнул.

— Я тут поесть принес!

— А водки нет? — Студент Михайлов вспомнил Розу.

— Вы — алкоголик? — В животе у Ахметзянова натянулись кишки.

— Нет.

— Тогда зачем?

— Просто.

У патологоанатома отлегло от сердца, и он принялся раскладывать на столе всякую еду. Будучи холостяком, он тем не менее имел хозяйственную жилку, и все на столе получилось вкусно.

— Что я буду танцевать? — поинтересовался молодой человек, почувствовав сытость.

— А то, что у меня в морге. Импровизацию. — Ахметзянов обернулся и вытащил из пакета свежий номер «Российского балета». — Вот вам для багажа. Картинки посмотрите!

Молодой человек полистал журнал, не выразив при этом ни единой эмоции, закрыл его и опять уставился в окно.

— Там что, голые женщины ходят? — поинтересовался прозектор.

— Женщины по улицам голыми не ходят, — уверенно ответил студент Михайлов. — Тем более сейчас зима…

— Чего же там интересного?

— Сколько у нас есть времени?

— Нас ждут в двадцать ноль-ноль.

— У меня нет часов.

— Сейчас три часа дня, — Ахметзянов поглядел на часы и подзавел их. — Четыре часа в запасе, час на дорогу и на приготовления.

Студент Михайлов кивнул, оторвал свой взгляд от окна, перебрался на кровать, лег и заснул.

— Вот и хорошо, — прошептал прозектор и, вытащив из пакета новые брюки, а также черный свитер под горло, аккуратно повесил вещи на спинку стула… — С обновой вас, господин А.!

Без четверти восемь они вошли в пятнадцатый подъезд, где пожилой вахтер Степаныч тщательно проглядел список, сверив его с документами.

— А ты зачем сюда? — поинтересовался Степаныч. — Ты ж студент медицинского!

— Чрезмерное любопытство, папаша… — вступился патологоанатом, — так что, папаша, оно жизнь сокращает.

Со Степанычем за его долгую жизнь часто разговаривали грубо, а потому он не реагировал на таких посетителей вовсе… Пропустил и забыл…

— Откуда у вас студенческий билет? Вы же его утеряли? — поинтересовался Ахметзянов, поднимаясь по лестнице.

— Не знаю, — пожал плечами молодой человек. — Обнаружил в кармане.

Ахметзянов посмотрел на студента Михайлова подозрительно, как на фальшивомонетчика, но смолчал…

Выяснилось, что показываются они не одни. В крошечной гримерной возле двадцать второй аудитории собралось человек пятнадцать обоих полов. Они о чем-то непрерывно говорили, создавая «гур-гур». Ни девицы, ни молодые люди никаких стеснений не имели. Переодевались скопом, не прикрываясь, но и не глядели на наготу, привычные до нее за долгие балетные годы.

«Гур-гур» неожиданно прекратился.

Сначала Ахметзянов не понял, что произошло, так как был напряжен скоплением обнаженных женских тел, коих сам повидал великое множество, только мертвых. А сейчас крохотные грудки, тощие попки и каменные животы намагничивали взгляд прозектора, как ни старался он его отводить.

А «гур-гур» смолк оттого, что студент Михайлов, совершенно не стесняясь, как будто сам всю жизнь в балете прожил, скинул с себя брюки и черный свитер под горло, явив народу прекрасную наготу своего тела. И женщины, и мужчины разглядывали его с завистью, каждый пол завидовал чему-то своему, что анализировать не слишком интересно, тем более что показ начался.

Студент Михайлов сидел у окна и ждал своей очереди. Он не видел, как волнуется Ахметзянов, а патологоанатому, истекающему потом, казалось, что молодой человек не от мира сего, попросту психически ненормален, хотя все гении ненормальны.

Ожидание длилось более часа, прежде чем ассистентка назвала фамилию «Михайлов». Они вошли в аудиторию, которая оказалась достаточно просторной, вся в зеркалах, а казалось, что просматривающие, коих было пятеро, удвоились своими отражениями.

— Это сын Аечки!

Полный пожилой человек с платком вокруг шеи был очень похож на грузную бабушку и повторял, тыча пальцем:

— Аечки это сын!

— Какой же это Аечки? — громко спросила старуха с прямой, как стенка, спиной.

— Ивановой! — пояснил Альберт Карлович. Старуха на миг задумалась.

— Так что, это твой сын?..

— Фу, как нехорошо, Лидочка!

— Нет-нет, — вскинулся Ахметзянов, глядя почему-то на концертмейстера, сидящего за роялем. — Отец у меня военным был…

— Он — импресарио! — продолжал тыкать в Ахметзянова пальцем Карлович. — А это его открытие!

— Ему же лет тридцать! — еще громче произнесла старуха. — Он же старик!

— Тогда ты, Лидочка, мамонт! — вступился за протеже Альберт Карлович.

Впрочем, старуха нисколько не обиделась, а поинтересовалась, чем молодой человек собирается порадовать комиссию.

— Он импровизировать будет, — объявил Ахметзянов.

— Импровизировать? — удивилась старуха. — А на какую тему?

— А на какую станет угодно господину концертмейстеру!

На этих словах пианист ожил и объявил что-то из Шостаковича, чрезвычайно трудное. При этом его губы растянулись в коварной улыбке.

— Ну что ж, пожалуйста, — безо всякого энтузиазма согласилась Лидочка, настроенная на очередную посредственность.

Концертмейстер вскинул голову, словно являлся обладателем длинной шевелюры, вознес руки над инструментом, затем неожиданно вонзил пальцы в клавиатуру. Раздался взрывающий грудь аккорд, и студент Михайлов, господин А., крутанувшись вокруг собственной оси, прыгнул!..

6.

Казалось, после того, как песчаный карниз обвалился, погребая под собой медвежью тушу и с пяток падальщиков, звериной душе можно было преспокойно отбывать в чужие измерения. Но тем не менее крылатая не спешила, сидела неподалеку, вовсе не боясь лучей жаркого солнца.

А он лежал под грудой песка, и, пожалуй, такая гибель была для него наилучшим выходом.

Бессознанный, придавленный песочной тонной, почти насмерть отравленный укусом скорпиона, медведь почти не дышал. Не проносились перед глазами бредовые картины, и можно было смело констатировать смерть, если бы не она, помахивающая крылышками, бестелесная…

Лишь вечером, когда стало прохладно, она пролетела сквозь песок и вошла в медведя через левое ухо, а еще чуть позже заняла свое привычное место, где-то за грудиной. Спустя некоторое время он пришел в себя, ощутив во рту огромную опухоль, из-за которой дыхание прорывалось со свистом. Хорошо, что в момент падения песчаного гребня его тело согнулось, голова от боли уткнулась в живот — там и остался воздух, которым он дышал в беспамятстве.

Сейчас ему пришла мысль — почему его телу приходится так мучительно существовать? За что?..

Но, как и всякое животное, медведь не мог давать ответов, а потому попробовал встать на ноги, испытав при этом ломоту в каждой кости и косточке. Песочный завал лишь едва шелохнулся, наполняя пасть и уши мириадами песчинок.

Но не для того он пришел в себя, чтобы умереть сейчас. Видимо, душа за что-то там потрясла во внутренностях, и медведь последним усилием рванулся, выгнул могучую спину, напрягая мышцы до разрыва, и стал медленно подниматься на задние лапы, пока наконец песок не ссыпался с него и он не оказался — дрожащий и слабый, как при рождении, — под огромной луной.