Приключения 1977 - Михаил Божаткин

— Устал я, аж плечи болят. Пойду отдыхать…

А в кубрике сказал Савве:

— Ну вот, и у меня телохранитель завелся. Ни на шаг Жежора не отходит…

И спросил:

— А что это Шопля все время со спутником?

— Боится… Есть за ним грешок. Когда англичане возвратили белым корабль, ему вспомнили увлечение анархизмом. Ну и чтобы доказать свою благонадежность, пожертовал двумя своими друзьями. Один попал на «Корнилов», а оттуда сам знаешь. А о другом так ничего и не известно. Телохранителя он себе выбрал по вкусу: помесь слона с куропаткой…

— Как?

— Ум куропатки, сила слоновья. И где он такого выкопал?

— Ты, между прочим, можешь с ним познакомиться. Он в николаевской каторжной тюрьме палачом был. Возможно, это он на шею твоему отцу петлю накинул…

— Как?! — и Савва даже привстал с постели.

— А вот так…

— Нет, это ты точно?

— Своими глазами его там видел. Когда твоего отца?

— В тринадцатом.

— Тогда он.

Савва откинулся навзничь и почти всю ночь не сомкнул глаз, и трудно сказать, о чем он думал. Все время над семьей Хренов висело какое-то несчастье. Детство его было омрачено непомерной нуждой, стремлением отца выбиться в «хозяева» да еще воспоминаниями о гибели деда, осужденного на пожизненную каторгу. В юности — гибель отца. Да и самому пришлось немало горя хлебнуть. В общем, жизнь его так мыкала, что он просто перестал сопротивляться судьбе, плыл по течению и только в самой глубине души ожидал — вот-вот с ним случится что-то хорошее.

Но чем дальше, тем шло хуже. Искали и находили свое место в жизни его бывшие друзья, а вокруг него смыкался круг людей, которых он при всем желании не уважал, да и не мог уважать. Ну, Николай Уюк не в счет, он на корабле остался не потому, что ему тут нравится, у него свое дело, о котором Савва лишь догадывался. Но этот слизняк Растрепин, готовый лизать что хочешь и без мыла влезть куда хочешь, лишь бы начальство им было довольно. Бывший полицейский Жора Обжора, боцман Шопля, предавший своих друзей ради собственного благополучия, контрразведчик с длиннейшей немецкой фамилией, которую Савва никак не может запомнить, о котором поговаривают, что он свою невесту отправил на тот свет, лишь бы заполучить ее драгоценности. И наконец, палач Полозюк, самый настоящий палач, который, наверное, и его отца повесил… Букет!

…Утром Савва, с покрасневшими от бессонной ночи глазами, подошел к Федору.

— В общем так… Можете на меня рассчитывать… Во всем… — сказал он.

ОПАСНОСТЬ

Федор никогда не жаловался на аппетит, ел все, что под руку попадет, и в шутку говорил: «Даже жареные гвозди мой желудок переварит». Но тут его накормили такой бурдой, что невольно у него вырвалось:

— Забыли господа офицеры о «Потемкине»… А тоже с плохой пищи началось…

И тут второй наводчик Растрепин начал громко выражать неудовольствие и порядками на корабле, и действиями артиллерийского офицера, да и вообще всем на свете.

Савва, не обращая внимания, смазывал подшипник, Федор возился около панорамы прицела, а Уюк не выдержал:

— Заткнись! А то схлопочешь между глаз… Крутишься как береста на огне.

Растрепин умолк и вскоре куда-то исчез.

— И надо тебе!.. — с укором сказал Уюк Федору. — Да при этой мрази… На-ка вот лучше почитай, — протянул ему лист бумаги.

Федор с удивлением увидел отпечатанное воззвание советских моряков к морякам врангелевского флота. Это воззвание принималось, еще когда он был в Очакове, а на обороте было отпечатано личное письмо военмора Ивана Камбулова.

«Товарищи моряки! За многие годы борьбы сколько из нашего славного племени титанов морей погибло за правое дело трудящихся масс! Нас вешали, расстреливали, издевалась над нами черная свора помещиков, капиталистов и их прислужников. Вспомните, сколько погибло нас в 1905, 1910, 1912 и 1917 годах — за право народа!

Дорогие товарищи! Когда в настоящее время Красное Знамя Труда воспламеняется все далее и далее, призываю вас всех сплотиться в единую семью и не дать капиталистам и помещикам осквернить славное имя красного моряка.

Мы, красные моряки, есть передовой авангард Революции, который с первых дней бьется с черной силой буржуазии. Призываю вас, товарищи, твердо стоять за право трудящихся масс, сплотиться в единую непоколебимую семью, которая не даст опозорить Красное Знамя Свободы и имя красного моряка.

Да здравствует передовой авангард революции — красные моряки!

Красный Военный Моряк Иван Камбулов».

Не очень складно писал этот Иван Камбулов, неизвестно, к кому он обращался, но чувствовалось — от души. И когда Федор дочитывал воззвание, в башне снова появился Растрепин, но только на минуту, и опять исчез.

— Чего он вынюхивает? — не выдержал Савва.

— Он найдет то, что хочет найти, — сказал Уюк.

И все взялись за свое дело.

Федор чувствовал себя неважно. А тут еще жара. Броня раскалилась — дышать нечем, пот глаза заливает. Не выдержал Бакай, вышел из башни, ну и, конечно, неподалеку, около борта, увидел Жежору. Что оставалось делать — направился к нему.

— Я говорю, Георгий Григорьевич, в такую погоду не здесь жариться, а попивать пивко где-нибудь в «Китае» или у того грека, что на углу Большой Морской и Московской, как его?

Жежора к пиву относился презрительно — напрасная трата времени. Пьешь-пьешь, а толку ни на грош, пропускаешь воду через желудок, да и только. Так он и ответил поморщившись:

— Ну водочку. Холодненькую, прямо со льда, так, чтобы стаканчики запотели. А к ней икорку, балычок, севрюжинку отварную…

Жежора даже крякнул и проглотил слюну, но добавил:

— Холодец куриный хорошо. Люблю я куриный холодец.

— Можно и холодец. А жареные гусиные потрошки, а?! Чтоб они подрумянились и в жиру чтобы плавали…

Жежора буквально истекал слюной, не успевая глотать ее, и все же не мог не сказать о своем любимом:

— И вареники…

— Ну, конечно же, и вареники. И с сыром, и с мясом, и с картошкой…

— И с вишнями, — простонал Жежора и даже глаза закрыл.

А Федор, раздразнив аппетит Жоры Обжоры, на другое перешел:

— Я вот вам что скажу, Георгий Григорьевич, вас люди уважали…

Снова потекли воспоминания, другие, но не менее приятные: вот он стоит на посту у проходной или где в другом месте, и почти всякий, кто мимо пройдет, поклонится. Пожалуй, и в самом деле уважали, а как же иначе? И он расправил плечи, крутнул ус, рявкнул:

— А что ж!..

— Строгий вы были, но справедливый, — продолжал Федор опутывать лестью душу старого полицейского.