Литература и фольклорная традиция, Вопросы поэтики - Д Медриш

"Что долго нет Ивана?

Мне посла послать - некого,

Мне самой идтить - некогда.

Я хотя пойду, не дойду;

Я хотя дойду, не найду;

Я хотя найду его,

Позвать к себе не смею!"56

(Кир., 1, No 146)

Весь смысл подобного лирического монолога-как раз в излиянии чувств, порожденных невозможностью осуществить высказанное желание. Природа сказочного пожелания прямо противоположна. Эта специфика сказочной речи осознана и в самом фольклоре, о чем свидетельствуют, в частности, сказки о неосторожном слове. В некоторых из них как бы сталкивается поэтика двух жанров-песни и сказки. Например, муж, по украинской песенной традиции, обращается к жене:

"Голубко моя!"-А вона порхiвилетiла голубкою в вiкно".В другом случае муж назвал жену ласточкой - "та вдвох i вилетiли ластiвками"57. Героев лирической песни, потешаясь, заставили подчиниться законам волшебной сказки.

Эти примеры исключительны, и мы не можем назвать случай из русского фольклора, где бы песенный и сказочный этикет столь откровенно смешивались. О причинах подобного различия в фольклорных традициях народов (в данном случае-соседних и родственных) будет сказано ниже (см. гл. IV).

Слово-запрет. Последствия произнесенного в сказке слова часто оказываются прямо противоположными тем, какие бы ожидались в обряде или мифе, в то же время принципиально отличаясь от тех, которые встречаются в литературном повествовании. Как образно выразился Г. Честертон, в сказке "...счастье висит на ниточке запрета"58. В сказке словесный запрет всегда нарушается, что дало основание В. Я. Проппу рассматривать его как типично сказочную форму понуждения к действию. А из этого следует, что событие, упомянутое в прямой речи как нежелательное,-происходит, поступок, охарактеризованный как запретный, - совершается59; осуществляется все, о чем в запрете упоминалось, не исключая и смерти героя в виде кары за нарушение запрета. (Другое дело, что позднее герой будет оживлен).

Слово-оговор. Оговор также можно рассматривать как обращенную форму понуждения к действию. В этом плане его от запрета отличает лишь то, что запрет нарушается непосредственно героем, при навете же героя понуждает к действию царь или другой персонаж, к которому обратился клеветник. Для обмана достаточно двоих, клевета нуждается в третьей стороне. Появляется оговор (как и запрет) в силу специфически сказочной коллизии: поскольку хвастовство, чрезмерные притязания и т. п. не в природе скромного, униженного в начале сказки героя, немыслимые на первый взгляд задачи и планы возникают как обращенное понуждение - в виде предостережения, запрета, доноса, клеветы. Противники приписывают герою обещания, которых он не давал, - но достаточно того, что эти обещания уже произнесены, пусть не им самим, а клеветниками,-достаточно одного упоминания о чудесах, чтобы чудеса эти осуществились. Из нескольких видов изречений - сообщение, пожелание, запрет, оговор - последний, казалось бы, является наиболее сильнодействующим средством, ибо предоставляет возможность выбора всем трем участникам происходящего: тот, кому наговаривают, может поверить клевете или же не поверить; тот, кого оговаривают, может располагать-или не располагать-доказательствами своей невиновности; наконец, и наговорщик может быть уличен или остаться безнаказанным. Но волшебная сказка подчиняется только своей собственной логике. Генералы оклеветали Ивана крестьянского сына перед царем, будто он похваляется, что может достать Настасью-королевну (Аф., No 185). Это явный навет, но тем не менее Иван, никогда ни о чем подобном и не помышлявший, действительно отправляется в дальнее королевство и с помощью волшебного коня добивается успеха60.

В сборнике "Лекарство от задумчивости" (1786), который несомненно подвергся литературной правке, при аналогичной ситуации неоднократно находим нечто иное: "Игнатий-царевич ему сказал, что он сим вовсе не хвастал; однако царь ему сказал, что. ежели он яблоков не достанет, то велит его казнить злою смертию"61. Подлинный сказочный герой в подобном положении не должен оправдываться; коль действие названо, оно должно совершиться. Герой обязан немедля отправиться в путь, и то, произносил ли он слова похвальбы в действительности или же его речь-хитрая выдумка недругов, равно как и то, кому из них-герою или его врагам - поверит царь,-все это для дальнейшего хода действия не имеет ровно никакого значения. Во всех случаях итог будет один: герой съездит за тридевять земель и в конце концов доставит диковинку куда следует. Суть не в том, что тот или иной сказочный персонаж поверил клеветнику, а в том, что вопрос - верить иди не верить - вообще не возникает в сказке.

Несколько иные, нежели в сказке, последствия наговора в былине. В былине о Ставре Годеновиче, например, князь поверил оговорщикам, а не Ставру и повелел посадить его "в глубок погреп сорока сажен и закрыть доскою железною и засыпать песками желтыми"62. Происходит не то, что сказано, а нечто противоположное: персонаж, якобы похвалявшийся богатой и роскошной жизнью, брошен в погреб. Такой диалог может быть назван диалогом антитезного действия63. В сказке же в аналогичной ситуации герою ведено было бы найти и доставить все те богатства, которыми он якобы хвастал. Разумеется, для выполнения столь сложного и неожиданного задания потребуется вмешательство чудесных сил.

К чему же привело нас рассмотрение четырех различных видов изречений? При всем различии между сообщением и пожеланием, с одной стороны, запретом и оговором, с другой, результат во всех случаях тот же - слово переходит в действие. Стоит только повествованию миновать шуточный зачин и приступить к существу дела, как вопрос о соответствии сообщаемого ходу вещей отпадает сам собой: внутренняя модальность волшебной сказки абсолютна. Неопределенная модальность характерна как раз для инициальной или финальной части, выражая нечто несерьезное, вроде: "Если не помер, так я теперь живет"64. Неиндикативная модальность зачинов и концовок служит четкой контрастной рамкой абсолютной модальности повествовательной части волшебной сказки, где произнесенная речь влечет за собой действие даже тогда, когда по своему прямому смыслу должна бы предотвратить его.

Как видим, в сказочном повествовании специфика каждого из видов речений нивелируется. Последствия наговора ничем не отличаются от результатов любого другого изречения, е том числе и самого правдивого по содержанию. "Сообщение" и "оговор" в другой повествовательной структуре могли бы служить примером антитезы; так же противоположны по значению "пожелание" и "запрет". Волшебная сказка пренебрегает этими различиями. Для нее важно, что все это произнесенное слово, связь которого с событием однозначна и неотвратима. В результате любое произнесенное слово приобретает силу мотивировки.

Проявления закона "сказано-сделано" в волшебной сказке столь многообразны, что они не могли не обратить на себя внимание исследователей. Уже В. Я. Пропп, определяя функции персонажей, действие антагониста на определенных этапах характеризует как выведывание-выдача и подвох-пособничество65. Исследователи структуры волшебной сказки, по аналогии с этим, первую функцию дарителя также расчленяют по признакам "слово-действие" и вводят функции "предписание-исполнение" и "вопрос-ответ"66. Таким образом, необходимость характеристики действия по принципу "сказано-сделано" обнаружилась при описании двух наиболее активных персонажей сказки - антагониста и дарителя (если учесть, что последний зачастую оказывается еще и помощником по совместительству). Однако задачу рассмотреть. общие закономерности повествования в волшебной сказке в целом авторы перед собой не ставили.

Сколько-нибудь полное объяснение наблюдаемого явления невозможно без его генетической характеристики, хотя бы краткой.

В природе закона "сказано-сделано" воплощены особые свойства живого слова, присущие волшебной сказке как новому этапу в развитии фольклора. Художественный вымысел мог утвердиться только в виде чудесной выдумки-как изображение невероятного. Отсюда-новая роль слова в повествовании. В сказке впервые значимым стало образное слово как таковое. Подобно тому как художественный вымысел: на этом этапе потребовал событий, противостоящих повествованию о достоверных фактах,-так и художественное слово на первых порах должно было обладать необычными свойствами. Однако, стремясь ничем не напоминать "утилитарное" слово, он вынуждено все время на него оглядываться. На этапе, предшествующем осознанной творческой деятельности, говорят только о том, что существует (или что полагают существующим). Уже хрестоматийным67 стал пример: человек из племени, находившегося на уровне родового строя и мифологического мировосприятия, обучаясь английскому счету, всегда представлял, что считает свиней, и всякий раз отказывался считать дальше шестидесяти, ибо "ни у одного хозяина свиней больше шестидесяти не бывает". От этого отождествления речи с конкретным явлением сказка еще не отказывается, она только поворачивает его другим концом: теперь не речь зависит от того, что реально происходит, а "происходит" то, о чем идет речь, причем речь идет о том, чего "не может быть". Являясь антиподом речи "достоверной", т. е. не художественной, сказочное повествование все же значительно ближе к ней, чем художественная речь в современной литературе, несмотря на стремление последней к воспроизведению реальной действительности. В. В. Кожинов, характеризуя "художественную речь" (уточним: литературную художественную речь), отграничивает ее от утилитарной при помощи такого примера: "...прочитав в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" Н. В. Гоголя: "...Приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному", - человек прекрасно понимает, что перед ним художественная "игра" словом,? а не реальная речь с реальным практическим смыслом" Сказочная речь - это как бы обратное, "перевернутое" изображение, речи реальной. И тот поворот мы можем наблюдать и в рамках одного текста: заключенную в сказочной концовке просьбу сказочника об угощении-в реальной жизненной ситуации следует удовлетворить так же, как неизменно удовлетворяется просьба сказочного героя покормить его, с которой он обращается в самой сказке к Бабе-яге. Если художественное слове в его литературной модификации всегда остается "условным", то в сказке самая нереальная речь воспринимается как реальная-в границах фантастического мира. Речь, "вымышленная" с точки зрения внешней относительно собственно сказки, речь, противостоящая в качестве явной выдумки слову не-сказочному, - внутри самой сказки, .как средство общения сказочных персонажей-утилитарна, "достоверна", пользуется теми же правами, что и практическое (а значит-и магическое) слово в мире реальном.