Геноцид - Томас Диш

Днем, когда в комнате было светло, чем бы ни занимался Бадди (а чаще всего он ничего не делал), стоило поднять глаза, и взгляд его падал на Грету. Это мало помогало, но все же она была близко, в каких-нибудь двадцати шагах от него.

Все чаще он ловил себя на том, что ищет утешения в обществе Джереми Орвилла. Орвилл принадлежал к тому типу людей, которых Бадди хорошо знал по университету. Они всегда нравились ему больше, чем он им. Бадди никогда не слышал, чтобы Орвилл рассказывал анекдоты, но когда он говорил, а говорил он непрерывно, Бадди не мог удержаться от смеха. Его речь напоминала разговоры из книг или кинофильмов, а порой походила на болтовню актеров из программы старого Джека Пейера – они умудрялись самые банальные, проходные тексты подавать ну просто уморительно. Орвилл никогда не паясничал, его юмор шел от его взглядов, жизненных установок, от того, как он смотрел на вещи. В его словах сквозила скрытая непочтительность (без излишества, впрочем, так что даже Андерсон ничего не мог возразить), даже косвенная насмешка. Никогда нельзя было сказать, куда он заведет разговор, поэтому остальные – местная деревенщина, простофили вроде Нейла – в беседу предпочитали не ввязываться, но слушали охотно. Бадди заметил, что подражает Орвиллу – использует его словечки, произносит их так же, как он (например, он стал говорить «глубоко» вместо «глыбоко»), принимает и разделяет его идеи.

Он не переставал изумляться, сколько же Орвилл знает. Бадди полагал, что его собственного образования вполне достаточно, чтобы верно судить об образованности других, и знания Орвилла казались ему энциклопедическими. Бадди чувствовал, что попал под такое сильное влияние этого человека, человека старшего по возрасту, что по справедливости можно было назвать его чувства страстной увлеченностью. Временами он почти ревновал его, если, например, Орвиллу случалось заболтаться с Блоссом. Он бы страшно удивился, если бы узнал, что Блоссом испытывала то же чувство, когда Орвилл слишком, с ее точки зрения, долго беседовал с ним. Хотя здесь не было ничего странного: чувства Блоссом объяснялись обычной пылкой детской влюбленностью.

Нейл и тот мог сказать нечто одобрительное по поводу новенького, поскольку однажды Орвилл отвел его в сторону и рассказал целую кучу свеженьких сальных анекдотов.

Охотились поодиночке, рыбачили группами. Нейл был охотником и радовался возможности побыть одному. Но сильнее, чем толкотня и гомон в общей комнате, его раздражало полное отсутствие добычи. Лишь однажды, в тот день, когда улеглась метель, он напал на олений след, тянувшийся вдоль западного поля по свежему снегу. Около четырех миль он шел по следу, от нетерпения спотыкаясь и цепляя ногами за собственные снегоступы. Следы привели к уже подмерзшей кучке пепла. Вокруг нее не было видно никаких следов, старый след обрывался, и все. Нейл громко выругался, потом завыл, даже не отдавая себе в этом отчета. Напряжение немного отпустило.

«Все, охотиться больше незачем», – подумал он, когда к нему вернулась способность соображать.

Он решил, что остаток дня будет отдыхать. Отдыхать… отдыхать! Ха! Надо будет это запомнить. Теперь у него есть своя маленькая тайна от остальных охотников и рыбаков, которые еще не вернулись с промысла.

Так он и сделал – пошел домой, выпил кружку кисловатого, отдающего солодом питья (они называли его чаем) и почувствовал, что его клонит ко сну. Он плохо соображал, на что смотрит, о чем думает (смотрел он на Блоссом и думал тоже о ней), как вдруг послышался такой рев Грейси, какого он прежде не слышал.

Грейси телилась.

Корова издавала звуки, похожие на поросячье хрюканье. Она завалилась на бок и корчилась в грязи. Это был ее первый отел, да и сама она не была крупной. Это сулило большие трудности. Нейл скрутил лассо и набросил ей петлю на шею, но она так металась, что, как он ни старался, но стреножить ее не сумел и бросил эту затею. Элис пыталась ему помочь, хотя он предпочел бы, чтобы на ее месте оказался отец.

Бедняжка Грейси ревела как бык.

Если корова телится больше часа, считайте, что дело пропащее, даже полчаса, и то много. Грейси мучилась и ревела уже полчаса. Она продолжала изгибаться и закидываться, стараясь отделаться от приступов тяжкой боли. Нейл натянул веревку, чтобы унять эти резкие движения.

– Я вижу его голову. Голова появилась, – проговорила Элис, стоя на коленях возле Грейси и стараясь пошире растянуть проход.

– Если видна одна голова, почем вам знать, что это он? Пол теленка имел решающее значение, и все, кто был в доме, собрались вокруг, чтобы наблюдать происходящее.

Каждый приступ сопровождался страдальческим ревом Грейси и ободряющими криками детей. Постепенно рывки ослабли и рев начал стихать.

– Вот так, вот так! – приговаривала Элис, а Нейл все налегал и налегал на веревку.

– Это мальчик! – воскликнула Элис. – Слава Богу, мальчик! Нейл захохотал и, обращаясь к старухе, веско заметил:

– Вы хотели сказать – бычок. Городские пижоны все на один манер болтать горазды.

Он был в прекрасном настроении, потому что ни в чем не ошибся и все получилось блестяще, просто первый сорт. Он подошел к бочонку, снял крышку и хлебнул прямо оттуда, чтобы отметить это событие. Он предложил Элис, но она только взглянула на него в радостном возбуждении и отказалась.

Он уселся в единственное свободное кресло (отцовское) и стал смотреть, как новорожденный бычок тычется в полное вымя Грейси. Она не поднималась. Должно быть, эти роды ее вконец измучили. Да, если бы не он, Нейл, она бы этого не вынесла. Это уж точно. Померла бы, наверное. Между прочим, к солодовому привкусу можно привыкнуть, и тогда – ничего, вполне.

Женщины притихли, ребятишки тоже. Нейл взглянул на теленка и представил себе, как через некоторое время он превратится в огромного рогатого быка и покроет Грейси – собственную мать!

«Зверь есть зверь», – проплыла в голове смутная мысль. Потом он думал о чем-то еще в этом же роде.

Надо бы приложиться еще разок.

Когда Андерсон вошел в дом, вид у него был такой, как бывает после неудачного дня (а когда теперь случаются удачные дни?), но Нейл поднялся из теплого кресла и радостно выкрикнул:

– Слышь, батя, бычок!

Андерсон с потемневшим лицом и той отвратительной усмешкой, что стала привычной для него, подошел и, глядя так же, как в вечер Дня Благодарения, ударил Нейла по физиономии, сбив его с ног. Нейл грохнулся на пол.

– Ты, безмозглый осел, тупица проклятый! Жопа вместо башки! – визжал Андерсон. – Дерьмо поганое! Ты что, не видишь, что Грейси сдохла? Ты же удавил ее, сукин сын!

Он пнул Нейла ногой, потом подошел к Грейси и перерезал ей горло в том месте, где его по-прежнему сдавливала веревка. Холодная кровь пролилась в таз, подставленный Леди, а частью выплеснулась в грязь. Теленок тыкался мертвой корове в вымя, но молока в нем уже не было. Андерсон перерезал горло и ему.