Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак

Вы пишете о будущем… для нас с Вами нет будущего – нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля, – нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии и ей я подчиняюсь без жалоб.

На земле этой нет Сережи. Значит от земли этой я брать ничего не стану. Буду ждать другой земли, где будет он, и там, начав жизнь несломанной, я стану искать счастья…

Я несправедливо отношусь к Вам – это верно. Мне моя боль кажется больнее Вашей – это несправедливо, но я чувствую, что я права. Вы неизмеримо выше меня. Когда Вы страдаете, с Вами страдает и природа, она не покидает Вас, также как и жизнь, и смысл, Бог. Для меня же жизнь и природа в это время не существуют. Они где-то далеко, молчат и мертвы…»

Сестра моя – жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в грозу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой[38] читаешь в купе,Оно грандиозней Святого писанья,И черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормоз,На мирных сельчан в захолустном вине,С матрацев глядят, не моя ли платформа,И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночекСплошным извиненьем: жалею, не здесь.Под шторку несет обгорающей ночью,И рушится степь со ступенек к звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фата-морганой любимая спитТем часом, как сердце, плеща по площадкам,Вагонными дверцами сыплет в степи.

1917

Через некоторое время Пастернак снова поехал к Елене. Начинался сентябрь. Теперь она жила в уездном городе Балашове. Елена Александровна до конца жизни вспоминала того медника около дома, где она жила, и юродивого на базаре, которых упоминал Пастернак в своем стихотворении.

Балашов

По будням медник подле васКлепал, лудил, паял,А впрочем – масла подливалВ огонь, как пай к паям.

И без того душило грудь,И песнь небес: «Твоя, твоя!»И без того лилась в жаруВ вагон, на саквояж.

Сквозь дождик сеялся хоралНа гроб и в шляпы молокан,А впрочем – ельник подбиралК прощальным облакам.

И без того взошел, зашелВ больной душе, щемя, мечась,Большой, как солнце, БалашовВ осенний ранний час.

Лазурью июльскою облит,Базар синел и дребезжал.Юродствующий инвалидПиле, гундося, подражал.

Мой друг, ты спросишь, кто велит,Чтоб жглась юродивого речь?В природе лип, в природе плит,В природе лета было жечь.

1917

Мой друг, ты спросишь, кто велит

Чтоб жглась юродивого речь?

Давай ронять слова,Как сад – янтарь и цедру,Рассеянно и щедро,Едва, едва, едва.

Не надо толковать,Зачем так церемонноМареной и лимономОбрызнута листва.

Кто иглы заслезилИ хлынул через жердиНа ноты к этажеркеСквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьмиРябиной иссурьмил,Рядном сквозных, красивыхТрепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,Чтоб август был велик,Кому ничто не мелко,Кто погружен в отделку

Кленового листаИ с дней экклезиаста[39]Не покидал постаЗа теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,Чтоб губы астр и далийСентябрьские страдали?Чтоб мелкий лист ракитС седых кариатидСлетал на сырость плитОсенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?– Всесильный Бог деталейВсесильный Бог любвиЯгайлов и Ядвиг[40].

Не знаю, решена льЗагадка зги загробной,Но жизнь, как тишинаОсенняя – подробна.

1917

Весна была просто тобой,И лето – с грехом пополам,Но осень, но этот позор голубойОбоев, и войлок, и хлам!

Разбитую клячу ведут на махан,И ноздри с коротким дыханьемЗаслушались мокрой ромашки и мха,А то и конины в духане.

В прозрачность заплаканных дней целикомГубами и глаз полыханьемВпиваешься, как в помутнелый флаконС невыдохшимися духами.

Не спорить, а спать. Не оспаривать,А спать. Не распахивать наспехОкна, где в беспамятных заревахИюль, разгораясь, как яспис[41],Расплавливал стекла и спаривалТех самых пунцовых стрекоз,Которые нынче на брачныхБрусах – мертвей и прозрачнейОсыпавшихся папирос.

Как в сумерки сонно и зябкоОкошко! Сухой купорос[42].На донышке склянки – козявкаИ гильзы задохшихся ос.

Как с севера дует! Как щуплоНахохлилась стужа! О вихрь,Общупай все глуби и дупла,Найди мою песню в живых!

1917

Послесловье

Нет, не я вам печаль причинил.Я не стоил забвения родины.Это солнце горело на каплях чернил,Как в кистях запыленной смородины.

И в крови моих мыслей и писемЗавелась кошениль.Этот пурпур червца от меня независим.Нет, не я вам печаль причинил.

Это вечер из пыли лепился и, пышучи,Целовал вас, задохшися в охре пыльцой.Это тени вам щупали пульс. Это, вышедшиЗа плетень, вы полям подставляли лицоИ пылали, плывя, по олифе калиток,Полумраком, золою и маком залитых.

Это – круглое лето, горев в ярлыкахПо прудам, как багаж солнцепеком заляпанных,Сургучом опечатало грудь бурлакаИ сожгло ваши платья и шляпы.

Это ваши ресницы, слипались от яркости,Это диск одичалый, рога истесавОб ограды, бодаясь, крушил палисад.Это – запад, карбункулом вам в волосаЗалетев и гудя, угасал в полчаса,Осыпая багрянец с малины и бархатцев.Нет, не я, это – вы, это ваша краса.

1917

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.– Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.А пока не разбудят, любимую трогатьТак, как мне, не дано никому.

Как я трогал тебя! Даже губ моих медьюТрогал так, как трагедией трогают зал.Поцелуй был, как лето. Он медлил и медлил,Лишь потом разражалась гроза.

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья,Звезды долго горлом текут в пищевод,Соловьи же заводят глаза с содроганьем,Осушая по капле ночной небосвод.

1917

27 октября 1917 года в Москве было установлено военное положение, и в воскресенье 29-го числа началась орудийная пальба. На улицах стали строить баррикады и рыть окопы. Такой окоп был вырыт и в Сивцевом Вражке, недалеко от дома, где снимал комнату Борис Пастернак. Его брат Александр в своих воспоминаниях описал увиденные из окон дома на Волхонке отряды юнкеров, которые избрали себе укрытием парапеты сквера у храма Христа Спасителя. Борис успел прийти на Волхонку в момент некоторого затишья и застрял там на три дня. Дом простреливался с двух сторон. Через стекла и дерево рам пробивались отдельные пули.

«…От невообразимого шума и гама, в который вмешивался треск пулемета и густой бас канонады – мы сразу оглохли, будто пробкой заткнуло уши. Долго выстоять было трудно, хотя страха я не ощутил никакого: стрельба шла перекидным огнем через двор; но общая картина звукового пейзажа была такова, что больно было ушам и голове; визг металла, форменным образом режущего воздух, был высок и свистящ – невозможно было находиться в этом аду…