Коллективная вина. Как жили немцы после войны? - Карл Густав Юнг

Эмигрировать я могу только телом. Душой я навсегда останусь в Германии. У Гертруды так же. У нас отняли родину, и теперь везде – заграница. Должно произойти что-то, что заставит нас решиться. Таким событием может стать, к примеру, угроза жизни, принудительное расторжение нашего брака властями, лишение нас средств к существованию, конфискация имущества (поскольку мы не можем найти для себя другого). Если бы мы только знали, что что-то из этого произойдет в ближайшем времени, то решились бы незамедлительно. Тревожит лишь вопрос: а не бежим ли мы от призраков? Быть может, все эти множащиеся слухи беспочвенны? Нужно все тщательно обдумать.

За границей: финансовое положение, которое вполне можно назвать бедностью, и никакой уверенности в том, что это положение выправится. Есть тому два почти непреодолимых препятствия: моя болезнь[19] и язык.

На родине: постепенное уменьшение доходов, хотя пока они еще многим выше, чем то, на что можно претендовать за границей. Бесконечные лишения и отсутствие всяких перспектив к развитию, тогда как за рубежом перспективы есть, хоть и незначительные.

Ситуация в мире хуже некуда, это приведет к войне, новым кризисам и революциям. Если все начнет рушиться, положение наше везде будет катастрофическим. За границей мы лишимся достоинства. Мы не вправе там ни на что претендовать. На родине мы терпим лишения безвинно, и это страшная несправедливость. Умереть на чужбине – значит обременять других. Смерть на родине не унизит нашего достоинства.

Эмиграция – это активное действие, попытка переиграть судьбу. В том, чтобы остаться, нет никакой вины, это лишь попытка сохранить то, что принадлежит по праву, это значит, сохранить опору и источник силы на родной земле, это близость к genius loci[20].

Гертруда не хочет, чтобы мы отправились в эмиграцию из-за нее. Она думает о моей болезни, ее тяготит мысль, что за границей никто не станет делать скидку на мою немощь. Она видит, к тому же, мои терзания. Жена была бы согласна только на Голландию или Щвейцарию или на чисто исследовательскую должность без дополнительной нагрузки, например, в Принстоне. Все это не реально. Остаются лишь Англия и Франция.

* * *

Вот такие выводы о возможности жизни за границей: если уехать, то рано или поздно, ты окажешься брошенным на произвол судьбы на чужбине, где, возможно, останется лишь покончить с собой. Решение это можно принять лишь понимая, что дома опасность будет только нарастать. Два равнозначных, в сущности, варианта, однако, они различны по эмоциональному своему наполнению. Опасность на родной земле легче вытерпеть, потому что здесь вся вина лежит на других, в то время как отъезд – это действие, следовательно, в случае неудачи или трудностей это будет лишь наша вина и ответственность.

Бывает, что люди эмигрируют для того, чтобы защитить от опасности других, любимых людей на родине. В этом случае, если бы они предложили помощь, мы сознавали бы всякий раз, принимая ее, что способствуем их гибели. Их предусмотрительная осторожность – имеющая все основания – приводит к тому, что сами мы вряд ли когда-нибудь должны будем думать об осторожности. И все же тяготит ужасная дилемма: все наше существо противится тому, чтобы подвергать опасности близких. Тяжелее всего от того, что оценка опасности не может быть объективной. Одни могут оценивать ее более грозной и абсолютной, чем другие. Нет выхода. Мы сами должны видеть, какой опасности себя подвергаем – и невозможно, чтобы мы шли на нее, когда этого не хотят наши близкие. Если бы кто-нибудь здесь, в этой стране, в нашей семье сказал без всяких условий: «У нас для вас всегда найдется комната и что поесть – это нам не может запретить никакая власть; когда же вас будут арестовывать, унижать, бить – против этого мы уже ничего сделать не сможем» – может быть, тогда у нас было бы больше желания остаться, а может быть, наоборот, сильнее захотелось бы уехать.

* * *

Одно по-настоящему ужасает и вытесняет все остальное: здесь нас с Гертрудой могут насильно разлучить. Все остальное перед этим отступает на задний план, тогда как остальные опасности за границей, может быть, даже хуже. Но разлучить нас там никто не сможет.

* * *

Эмиграция может представлять собой альтернативу этой парализующей ситуации. Она может быть способом освободиться от страха и напряжения, которые охватывают нашу жизнь. В эмиграции мы можем найти новые перспективы, новые возможности и новую свободу. Мы можем стать более сильными и уверенными в себе, победив свой страх перед неизвестным и неопределенным.

Но эмиграция также может быть источником новых опасностей и неожиданных трудностей. Это может быть неожиданный языковый барьер, культурный шок или неожиданные проблемы в адаптации к новой стране и к новому образу жизни. Однако для тех, кто ищет свободу и новые возможности, эти трудности могут оказаться меньшим злом, чем продолжающаяся жизнь в постоянном напряжении и страхе.

Таким образом, жизнь, находящаяся под угрозой смерти, может стать стимулом к эмиграции, поскольку она предоставляет возможность жить жизнью, освобожденной от страха и напряжения, а также открывает новые возможности и перспективы в новом месте. Остаться здесь означает пассивно наблюдать и регистрировать опасности. Они появляются сами собой, их надо только терпеть, стиснув зубы, стараться не замечать, ибо когда их видишь, они парализуют.

* * *

Вчера вечером у нас четыре часа была Марианна[21]. Я ее спросил, почему она с ноября больше не приглашала нас на свои вечера, и при этом ничего нам не сказала. Она сначала соврала, что это было только один раз. Потом спросила, что я подумал, когда не получил приглашения. Когда я сказал, что почувствовал молчание, она взорвалась: «Но ты же знаешь, что меня просила Гертруда; вот я и сделала, как она хотела». Я: «Гертруда сказала, что больше не хочет ходить на встречи, потому что не может подвергать других опасности. Ты ей ответила: “подумай еще раз». Несмотря на это, ты не дала нам еще раз подумать, наоборот, больше не приглашала и меня, хотя я тебе ничего не говорил. Мы, хотя не спрашивали, от других случайно слышали о встречах. По крайней мере три таких встречи было, когда выступали Салис, Дибелиус и Хоффманн». Так и продолжался весь разговор, пока Марианна не попросила прощения, в совершенно расстроенных чувствах.

Все эти месяцы мне доставляло боль ее поведение. Не из-за встреч, которые сами по себе были мне совершенно безразличны,