Заповедник для академиков - Кир Булычев

Совершенно забыв о присутствии Лиды, физики постепенно углубились в специальный разговор, в котором фигурировали неизвестные Лидочке, да и подавляющему большинству людей того времени, слова «позитрон», «нейтрон», «спин», «бета-распад» и «перспективы открытия бета-радиоактивности». Матя увлекся, взяв палку, разгреб подошвой листья с дорожки и стал рисовать палкой какие-то зигзаги, почти невидимые и совсем непонятные. Наконец, совсем уж замерзнув, Лидочка сказала, что оставляет их и пойдет домой одна, и только тогда физики спохватились и пошли к дому. И вовремя, потому что, как раз когда они снимали пальто под сердитым взглядом чучела медведя, раздался гонг, означавший окончание дня. И сверху по лестнице деловито сбежал президент Филиппов, чтобы лично запереть входную дверь.

— Успели, — радостно сказал он, — а вот кто не успел, переночует на улице.

Президент Санузии наслаждался тем, что кому-то придется ночевать на улице.

Александрийский жил на первом этаже — ему было слишком трудно подниматься на второй, — поэтому он, попрощавшись, пошел коридором, соединявшим главный корпус с правым флигелем. Матя поднялся с Лидочкой на второй этаж и проводил ее до комнаты. Он сказал:

— Глупо получилось, я же вас искал. И с вами хотел поговорить.

— О чем?

— Обо всем. О королях и капусте. Но Александрийский всегда был таким настырным. И вас от меня увел.

— Мне его жалко. Ему так трудно быть немощным.

— Я хотел бы дожить до его лет и не стал бы жаловаться на болезни.

— А сколько ему лет?

— Не знаю, но больше шестидесяти. Перед революцией он был приват-доцентом в Петербурге.

Матя взял Лидочку за руку и поднес ее пальцы к губам. Это было старомодно, так в Москве не делают, Лидочка вдруг смутилась и спросила, заставляя себя не вырывать руку:

— Это так в Италии принято?

— Это принято у поклонников, — ответил Матя.

Лидочка вошла в комнату. Марта лежала на застеленной кровати и читала при свете бра.

— Ты куда пропала? — спросила она.

— Мы гуляли с Александрийским, — сказала Лидочка. — А потом пришел Матвей Ипполитович, и они стали спорить.

— Я думаю, что Александрийский ревнует, — сказала Марта. — Когда-то Матя был его учеником, недолго, в начале двадцатых. И оказался более способным, чем учитель.

— Так все считают? — спросила Лидочка.

Она взяла вафельное полотенце, сложенное на подушке, и стала искать в сумке пакет с зубной щеткой и порошком.

— Это считает Миша Крафт, который для меня — высший авторитет, — сказала Марта. — Но я думаю, что причина в несходстве характеров. Матя при первой возможности ушел к Френкелю в Ленинград и работал в физико-техническом институте. А потом его отобрали для стажировки в Италии. То, что для Александрийского — предмет планомерного многолетнего труда, Матя всегда решал походя, между двумя бутербродами или тремя девицами. Александрийский считал его предателем, но дело не в предательстве, а в сальеризме Александрийского.

— Матвей Ипполитович совсем не похож на Моцарта, — сказала Лидочка.

— Ты же понимаешь, что дело не в простом сравнении.

Лидочка взяла полотенце и пошла в женскую умывальную комнату.

Лидочка пустила воду. Струя била косо, порциями, будто кран отплевывался. Вода была страшно холодной. Зубы ломило.

Лидочка не услышала, как открылась дверь и вошла подавальщица.

— Вы меня простите, — сказала она, закрыв за собой дверь. — Мне у вас спросить надо.

Лидочка испугалась, будто имела дело с умалишенной, готовой к иррациональным поступкам, но не обязательно намеренной их совершать.

Она так и осталась стоять со щеткой в приоткрытом рту, с измазанными зубным порошком губами.

— Вы видели, что я смотрела на мужчину, — продолжала женщина. — Вы его знаете, высокий, с усиками, красивый такой.

Лидочка кивнула. Она чувствовала, как белая струйка слюны с порошком течет по подбородку.

— Мне с ним поговорить надо, — сказала женщина ровным, скучным голосом. — А мне их имя-отчество неизвестны. Вы уж помогите, подскажите мне, гражданочка.

Женщина притворялась. Говорить простонародно она не умела, и дело было не только и не столько в словах, а в том, как она их произносила, — труднее всего подделать интонацию. Если бы Лидочку спросили, кто эта женщина по происхождению, она сказала бы — гражданка, вернее всего, москвичка из образованной семьи.

Лидочка взяла стакан, прополоскала рот, сморщилась от ледяного холода.

— Вы не спешите, — сказала женщина, — мне не к спеху.

Лидочка не могла решить для себя, ответить на вопрос или сослаться на неведение. Но потом поняла, что нет никаких оснований таиться.

— Этого мужчину зовут Матвеем Ипполитовичем Шавло, — сказала Лида. — Он физик, больше я о нем ничего не знаю.

— Шавло? И хорошо, что Шавло. Его тогда все Матей звали.

Под яркой голой лампочкой, висевшей над головой, Лидочка могла разглядеть женщину лучше, чем в столовой. На вид ей было лет тридцать, может, чуть больше. Она была высока ростом и стройна, густые каштановые волосы были убраны под косынку, и без окаймляющих лоб волос лицо казалось более грубым и резким, чем в действительности. Из таких женщин получаются террористки и настоятельницы монастырей. И если у иной женщины в таком же возрасте все еще впереди — и мужчины, и радости, и дети, — у этой жизнь окончена. И если бы не неведомая Лиде, но обязательно существующая цель, эта женщина спряталась бы уже в свой тихий полутемный угол — и доживала, не расцветши. Кем бы эта женщина ни была, она не могла быть подавальщицей в академической столовой.

— Спасибо, — сказала женщина, протянув руку, будто хотела дотронуться до Лиды. — Спасибо вам. Мне не его имя нужно. Важно было, что вы меня не оттолкнули.

Лидочка поглядела на ее протянутую руку. Пальцы были тонкими, некогда холеными, изысканными в своей длине и форме, но распухшими в суставах и огрубевшими.

— Вы знали его раньше? — спросила Лидочка.

— К сожалению, — ответила женщина.

Она сочла возможным скинуть маску подавальщицы, словно выказывая этим доверие к Лиде.

— К сожалению, — повторила она. — Я не ожидала когда-либо его увидеть, как не ожидаешь повторения кошмара.

— Кошмара?

— Вы все равно не поверите. Вы еще молоды.

— Это так кажется.

Неожиданно подавальщица засмеялась. И лицо ее стало мягче, женственней и добрее.