Мы поднимались в атаку - Георгий Миронов

В книге (она ничем не запомнилась) лежала записка: Ира просила ее прочесть и поделиться впечатлениями. Я подошел к Ире, и мы гуляли перед школой, а из окон глазела вся школа.

Утром кто-то вывел на доске «Юра Щ. и Ира М. — жених и невеста». Присылали записки вроде таких: «Ира + Юра = любовь», но мы оказались крепче жалких наскоков, и нас оставили в покое. Ходили в кино, в библиотеку, однажды я был приглашен в гости и пил чай в присутствии Ириной мамы, а Ира тревожно прислушивалась к нашему разговору. Мы встречались весь девятый класс, были на окопах, а затем Ира уехала в эвакуацию. Я потерял ее след. Образ ее не то чтобы потускнел — как-то отодвинулся.

И вот Мария. Для меня теперь важно, что в самое отчаянное время эта девушка пошла на фронт. Как человек, как комсомолка, как воин проверена войной! Ранило, когда под обстрелом перевязывала бойцов. Фашисты шли по пятам. Переправлялись через реку на подручных средствах да еще под огнем. Выбрались на берег полуголые, обсушиться некогда. Приняли бой — не отошли. А медсестра Мария как все, переодеться негде, и некогда, и не во что. Поползла с брезентовой своей сумкой перевязывать раненых, вытаскивать их из огня. Приподнялась, чтоб перекатить раненого бойца на плащ-палатку, и будто камнями осыпало спину. Очнулась на побитой осколками плащ-палатке, ее и раненого бойца кто-то из товарищей тащит и сам стонет от боли. А гитлеровцы уже на этом берегу, колотят из автоматов. Увезли в медсанбат на случайной подводе — все трое окровавленные, не разберешь, где чья кровь…

Прощай, Ира, ухожу от тебя… И не в том дело, что я не объяснялся тебе в любви, не слышал от тебя особых слов. Не знаю, любил я тебя или принимал мальчишескую влюбленность за любовь, потребность любить — за большое чувство. Война высветила характеры, и сейчас боевой надежный товарищ Мария Руденко мне самый близкий человек в этом воюющем мире. Знаю: если беспомощным окажусь под огнем, — позабыв о себе, придет, чтобы прикрыть собой, спасти. Это высшая оценка человека. И сейчас, и всегда. Не хочу, чтоб другие оценки явились в мирную пору».

Мы стоим с Марией над бескрайним свинцовым заливом. Весь гребень обрыва уставлен зенитными пушками. Пригнув тяжелые стволы, они дремлют, готовые поднять жерла и извергнуть губительный огонь. Фашистские бомбардировщики не отважились появиться над нефтеносным городом. Силища тут собралась. Нам бы ее в августе под Нальчик!

На дворе январь сорок третьего. Паулюс вот-вот задохнется в Сталинградском котле.

Я не ранболькой, а снова боец. Мария — тоже.

Утром я надел обмундирование, получил в канцелярии госпиталя справку об излечении, красноармейскую книжку, в вещмешке сухой паек на двое суток, В направлении указано: явиться в запасный полк, дислоцированный в городе Тбилиси. На трамвае приехал попрощаться с Марией. Она служит в части, охраняющей Баку от воздушного нападения.

Стоим плечо в плечо на гребне горы. Зимний ветер забирается под шинели, мне спешить на вокзал, но трудно расставаться. За нами наверняка наблюдают девчата — Мариины однополчанки и пожилой старшина батареи, разрешивший попрощаться не в блиндаже на глазах девчачьего взвода, а на крутояре.

— Ну — прощай?

Снимаю с плеча лямку «сидора», бросаю его на землю, кладу палочку-подпорку, выданную в госпитале, и обнимаю Марию за плечи. Она обхватывает? меня за шею и, крепко прижавшись ко мне, целует долгим поцелуем. Впервые я так, «по-настоящему», целуюсь с девушкой, хотя оба знаем, что мы на виду у всех зенитных дивизионов Баку, затаивших дыхание, чтобы лучше нас рассмотреть.

Боль расставания жалит меня сильнее, чем при прощании с мамой. В чем дело? Неужто в том, что с этой минуты я в ответе и за ту, которую на виду у всех целовал?

Стараясь не хромать, спускаюсь по каменистой дороге к городу. Срываю шапку и машу Марии. Ее фигурка в шинели застыла наверху, на краю земли и неба. Я почему-то не кричу ей, чтоб донес ветер: «Люблю тебя!»

Мои мысли несутся, обгоняя неровный шаг, вниз по грейдеру к вокзалу, Тбилиси, фронту, где в родной дивизии, в моей роте ждут боевые друзья.

— Юра-а-а!

Это не Мария кричит, она на горе. От строя курсантов ко мне несется парень в длинной шинели. Голос знакомый, и побежку я не забыл. Издали я еще не различаю лица.

— Юрка, не узнал? Здравствуй, бродяга! Шагаем, смотрю, кто это с палочкой прихрамывает, вроде личность знакомая…

Ох, Борька! Борис Камышансков, школьный товарищ, окопный друг в боях за Ленинск. Пехотинец, без скольких-то минут лейтенант.

Обнимаемся. Неловкий поцелуй. Борька стал бриться, колкая у него щека, длинного небрежного чуба, за который ему доставалось от учительниц, нет, чубишко, шинель без складочки, крепок, подтянут, уверен. Настоящий вояка!

— Юрка, чертов сын, как я рад, что тебя встретил! Не представлял: иду, а навстречу знакомая морда. И с палочкой, как лондонский денди. Был ранен?

— Боря, Боренька, неужели это ты! И такой же громоподобный. Как здорово, что будешь командиром, в тебе всегда замечал военную жилку. Слушай, как наши ребята, о ком что знаешь?

— Паша Олейник погиб. Юрка Гергезель воюет, летчик. Гриша Валин воюет. Валя Варлаханова на Урале, на оборонном…

— Камышансков, в строй! — резкий повелительный голос.

— Родители твои живы? Где?

— А твоя мама?

— Куда тебе писать? Скоро кончаешь?

— Выпуск в ближайшее время. Возможно, поедем добивать их в Сталинград. Но вообще не успеем. Им там уже хана.

— Камышансков, в строй, сколько раз повторять!

— Юрка, пиши; Бакинское пехотное. Или давай в Ленинск.

— Ну, до свиданья, Боренька! Будь жив!

— Буду! И ты будь жив, Юра!

— Спасибо, постараюсь! Привет твоим старикам.

— И твоей маме мой поклон.

Он поворачивается, чтобы бежать, и вдруг что-то его останавливает. Самое удивительное: я знаю, о чем спросит. Ведь он же меня другим помнит.

— Юра, — спрашивает быстро, как в детстве, шмыгнув носом, — как воюется, ничего? Здоровье не мешает, сила есть?

Встретив мой удивленный взгляд, смущается, Понимаю, вопрос продиктован дружеской заботой — все ж я был «интеллигентным», «вежливым мальчиком», подобного о Борьке сказать невозможно.

— Воюю, — говорю я без натуги, спокойно. — В общем, думал, будет хуже и труднее.

Борька расцветает. Он был всегда добр и любил меня. А сейчас радуется искренне, дружески.

Сбоку, как когда-то, он легонько толкает меня в плечо. Всегда я падал от его удара, а теперь — и после ранения! — только покачиваюсь.

— Сила есть!

— Ума не надо! — оба смеемся школярской остроте.

Гляжу вслед. Развеваются полы Борькиной щинели. Цокают подковки сапог о камни мостовой. Он бежит вверх по улице легко, даже горделиво, сильный, мужественный, по-своему красивый. Таким я запомню его навсегда. В школе я тянулся за Борисом — он был отличным конькобежцем, хорошим футболистом, сильным спринтером. Терпеливо, не сердясь на мою спортивную бездарность, тянул меня, дружески подбадривая, радуясь редким удачам.

Холодно, сиротливо стало мне в мире, когда потерял Вилена, Трофима Терентьевича. Если бы не Мария, не мимолетное свидание на горбатой бакинской улочке с товарищем юности… Я не могу без дружеской близости существовать. Мама дразнила меня «девочкой», я обижался. Во дворе обзывали «маменькиным сыночком», хотя занятая мама уделяла мне мало внимания. Не рвался гонять в футбол, тянуло читать, размышлять о книгах, бродить по городу. Заставлял себя в футбол играть, кружки — гимнастический, легкоатлетический — посещать, отвращение к спорту скрывал от всех. Не хотел, чтоб считали «слабчиком», «зачитанным». Такого моя самолюбивая душа не вынесла бы.

На войне оказалось, что не такой уж я рохля и маменькин сыночек. На походах, страшных изнурительных пехотных переходах в 40–50 километров в сутки я обнаружил в себе скрытые, самому неведомые силы: шел и шел, а когда назначили замполитом и часть политруковых забот о бойцах перешла ко мне, без натуги брал у ослабевших ребят их оружие и нес две-три трехлинейки. Не подыхал без воды, умел развеселить тех, кто скулил, если вовремя не подвозили горячую пищу.

Мне не было на войне легко, но я ожидал, что будет много труднее. Помогало то, что я тянулся к людям, старался кому можно хоть чем-то помочь; большинство делилось со мной лучшим, что имело: душевным добром.

Так вот Вилен.

…Перед отступлением дали пополнение. Политрук позвал с собой. Мы, как и «старички» из других рот, по насмешливой фронтовой терминологии — «покупатели», обступили маршевиков. Мое внимание привлек паренек с приметным, одухотворенным лицом. За его плечом на ремешке висела гитара в аккуратном домашнем чехле. Он держал ее как винтовку, прижав к боку согнутой в локте рукой. Вещмешок, в отличие от других, был пустой, из чего я заключил, что парень или нездешний, или не желает набивать «сидор», что расположило к нему еще больше.