Талисман - Елена Акбальян

Я вдруг почувствовала, что согласна со сторуким, что и мне хочется думать о чем-нибудь радостном.

А если сторукий прав и говорит людям необходимое? Говорит, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. Что ее не остановить даже этой страшной войне. Выходит, и он по-своему помогает фронту?

Я посмотрела на маму, на ее разгоряченное, упрямое лицо. Она давно уже догадалась об этом. Потому и хлопочет о новой экспозиции.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Осенние холода я встречаю при полном военном параде. Вот только хожу теперь по другой стороне, спасаясь от шуток раненых.

Зато в центре за мной гужом ходят долговязые — «достань воробышка» — курсанты летного училища. Прикипев глазами к серебряным крыльям на рукавах, канючат:

— Слушай, девчонка, продай нашивку, а? Две не носят, хоть кого спроси. Продай, а? Продашь? — И суют мне красные смятые тридцатки.

— Непродажные! — отрубаю я и прямо-таки раздуваюсь от гордости. А в руке у меня неподобающим, кухонным звуком бренчат судки…

С недавних пор я их ненавижу.

Конечно же, Римка придумала эту игру. И началась она вовсе не с обеденных судков, а с открыток, которые я сдуру притащила в школу.

Как-то, прошлой зимой еще, заправляя постель, я обнаружила под подушкой цветную открытку: юная женщина сидела спиной ко мне, ослепительно сияя нежной шеей. Я перевернула открытку и прочла: «Терборх. «Домашний концерт». Я еще не успела разглядеть в руках женщины виолончель, но уже догадалась, кто положил мне открытку. Отец! Он обожал такие сюрпризы. С тех пор и пошло у нас: дождавшись, когда я усну, отец клал мне под подушку открытку. Как я боялась вечером, что он забудет положить! Разбирая постель, заглядывала ему в лицо, напоминала. А утром, едва открыв глаза, откидывала подушку — открытка была! Отец ни разу не забыл положить ее. Постепенно у меня собралась целая коллекция репродукций. Показывая Таньке (или Люське) свои богатства, я так и сыпала великими именами: Тициан, Рембрандт, Веласкес, Боттичелли, Врубель, Суриков, Левитан…

Отец довольно переглядывался с мамой.

А потом он уехал на Фархадгэс. Первые дни после его отъездов нам с Люськой особенно не хватает отца. В этот раз мне было еще тоскливее. По утрам, надеясь на чудо, я приподымала подушку. Но меня встречала белая пустота.

Как-то я принесла открытки в школу.

Девчонки мгновенно разобрали их по рукам, растащили в разные концы класса. Я же стала вдруг так нервничать и метаться, собирая их обратно, что это всех развеселило.

— Ку-ку! — крикнула мне Римка, мотая в воздухе мадонной Бенуа.

И я бросилась выручать мадонну.

— Сюда! Мы здесь!

— Смотри, вон еще!

— Ку-ку! — опять позвала меня Римка.

Я крутнулась на ее голос: из дальнего угла светил зеленой травкой любимейший «Московский дворик». Я кинулась за ним, но он исчез, передаваемый из рук в руки. Исчез, мне показалось, навсегда… Я вдруг расплакалась — неожиданно для всех и для себя. Открытки тут же собрали — до одной — и аккуратной стопкой положили мне на парту.

С этого несчастного дня и пошло. У меня растаскивали учебники и тетрадки. Или вдруг по классу начинала странствовать одна из моих калош, выныривая, к общему веселью, в самых неожиданных местах. Мне было стыдно драной подкладки, неуклюжих, самодельных заплат.

Но идеально подошли для новой игры обеденные судки. Их ловко крали у меня из-под парты и растаскивали по частям. Авоську забрасывали на портрет Крылова, и она свисала ему на толстые щеки, как вуаль.

Я гонялась за кастрюльками, а они уплывали, передаваемые из рук в руки, в другой конец класса. Я бросалась туда, а они объявлялись в третьем углу, дразнили издали зеленой эмалью. Нет, мне не жалко было их для общего веселья. Я и сама поначалу смеялась. Но всегда почему-то я оставалась одна в этой игре, а все, буквально все, были против меня. Даже Фарберушки, даже Танька! И никто — ни одна душа не поддавалась, ни разу не помогла мне.

Все затягивалось, тянулось слишком долго. Я начинала злиться, психовать. И с этого момента шла для всех главная потеха. Мне она казалась злой, жестокой. И я больше не выдерживала — со слезами валилась на парту.

Судки собирали, осторожно ставили у моих ног. Вокруг воцарялась виноватая тишина.

Постепенно затихала и я. Лежа лицом на руках, пальцами размазывала слезы. И где-то уже посредине урока поднимала голову.

Мне было стыдно, и я отводила глаза.

Даже с Магой избегала встречаться взглядом. В классе ее одну не захватила новая игра. Но я сразу поняла, что напрасно искать у нее сочувствия. Темные ее глаза смотрели на меня откуда-то… из Северного Ледовитого океана. Глухое, замороженное недоумение было в них. И мне делалось еще бесприютней.

К концу дня все забывалось, становилось по местам. Из школы выходили дружной, говорливой стайкой. Свои были рядом девчонки. Я их любила, знала наизусть.

И они, наверное, любили меня…

А назавтра повторялось… Все как-то втянулись в эту игру. Я, как ни странно, тоже. Ну, кинула бы дома злополучные судки! Или вот, чего лучше, можно ведь сказаться больной! Девчонкам совестно станет, что довели меня до болезни…

Слечь хоть завтра: в осеннюю слякоть я простудилась, из носу текло и было больно глотать. Бабушка, приложив губы ко лбу, без градусника определила у меня температуру.

Но я наотрез отказалась болеть.

Каждое утро в сладком каком-то нетерпении бежала в школу. Ждала, и опять все повторялось: дразня, светили мне зеленой эмалью и без конца уплывали кастрюльки, и сначала было весело гоняться за ними, а потом, так одиноко, так жалко себя… И я не выдерживала, в слезах валилась на парту (а ведь обещала себе, что уж сегодня не доставлю им этого удовольствия).

Я стала разговаривать по ночам. Отвешивала зряшные подзатыльники Люське. Дерзила бабушке.

Танька не могла меня понять.

— И чего ты заводишься? Всем весело, а ты в слезы. Ну, скажи по-хорошему: «Хватит, девчонки, надоело, давайте кончать». Мы перестанем.

— Да не могу я сказать, пойми ты! — вскричала я. — Тебя бы в мою шкуру! Вы такие, такие… А мне с вами по-хорошему?! Лучше скажи, за что меня невзлюбили девчонки? Римка их баламутит, да?

— Невзлюби-или! Мнительная ты — ужас! Нормально к тебе относятся, как ко всем. — Танька вдруг сощурилась: — Может, это тебе и не нравится? Выше других себя поставить хочешь?

Я вылупила на нее глаза. Да не было на свете человека несчастнее меня…

— И с Римкой… Сама виновата: не задирайся! — Танька отчего-то делалась все злее. Подбородок ее заострился и прыгал некрасиво. — Думаешь, мне она нравится? Или другим? Да ее просто боятся. И ведут себя тихо. Она сколько к Тахире цеплялась — а та роток на замок!

Тут и я разозлилась. Танька напомнила мне, как неудачно я вступилась за Тахиру, а она и сама умела постоять за себя.

После случая с журналом Римка привязалась к Тахире: «Как успехи у знаменитого мастера кисти? Вай-вай, по цвету лица видно: плохие успехи… Портрет тебе заказать, что ли? Понравлюсь сама себе — на полбуханки отвалю, не пожалею… — И хлоп себя по лбу: — Вай-вай, ахчи, кому доверяешь сделать фамильный портрет? — И загоревала, закатила глаза: — Вай-вай, плакали мои денежки! Художник ненастоящий, непородистый, неученый!»

Стыдно вспомнить, но и я, глядя на Римкино кривлянье, засмеялась — невольно, вслед за остальными. А Тахира чирк по нашим лицам своими угольками. И тоже улыбнулась, как она умеет, с непроницаемой восточной вежливостью. Вроде и не поняла Римкиных издевок. Притушила угольки ресницами, молчит, только ямочками на щеках играет — есть-нет, есть-нет.

И так мне захотелось поставить Римку на место! И еще загладить глупый свой смех.

«А она именно породистая! — брякнула я. — Тахира из рода ходжей — Салиходжаева. Мне мама рассказывала: ходжи у узбеков белая кость. Как у нас столбовое дворянство».

Класс грохнул. По Римкиному лицу разлилось удовольствие. И тут же она почтительно выпучила глаза, взялась за подол двумя пальцами и отвесила Тахире низкий, подобострастный поклон.

Тахира глянула на меня с бешенством. В сжатых губах ее мелькнула знакомая ядовитая змейка.

На Римкины насмешки она ответила сама. Приносит вдруг серый рулон — и старосте в руки. Мага развернула — мы так и ахнули! Ну, Тахира! Она превзошла себя. Такой нарядной газеты даже у нас не бывало…

На Римку, необычно молчаливую в тот день, Тахира даже не взглянула. Помнится, я позавидовала такой выдержке.

Мне ее никогда не хватало… Не хватило и теперь. «Роток на замок»! Надо же такое ляпнуть о Тахире!

— Да не поняла ты ничего! — прямо-таки с ненавистью крикнула я Таньке. — Она от гордости молчала! А после такую газету нарисовала…

… Мы прибили ее на видном месте, у доски. И все учителя в тот день, вместо того чтобы скорее начать опрос, любовались нашей газетой. А после звонка присылали поглазеть еще и свою редколлегию — в назидание. В классе я отвечала за сбор материала для стенгазеты, и мне было стыдно пустяковых заметок, которые вовсе затерялись в таком оформлении. Но никто и не читал заметок.