Всегда тринадцать - Александр Бартэн

— Что с тобой, Аня? Переменилась сильно.

— Разве? Просто выросла, жизнь научилась различать.

— Скажи: научили!

Не захотела ответить.

Тогда, заставив себя улыбнуться, Казарин поздравил:

— Желаю самого доброго. Семейного счастья и кучу детей!

— Зачем так много? Я не жадная.

— Как видишь, не жаден и я!

Да, она сохранила красоту. Настолько, что Казарин, перестав таиться, устремил на нее откровенно восхищенный взгляд.

— Ты не обижайся, Аня, что так смотрю. Мне сейчас почудилось. Правда, дедушка, такой же точно Аня была и в юности?!

— Сыну моему скоро десять лет, — напомнила она.

— То сыну. Ему пускай десять, атебе…

— Мне тридцать четыре, — опять, на этот раз чуть резче, напомнила Анна.

Тогда, точно решив до времени обойти стороной какой-то острый угол, Казарин переменил разговор, снова обратился к старику:

— А вы как же, дедушка, сюда, в этот цирк, попали?

— А мне, Леонид, надоело находиться при родственниках на положении лишнего багажа. Всю жизнь избегал кому-нибудь в тягость быть. Теперь и подавно! Тут как раз мы в здешний цирк попали. Я с тогдашним директором и сговорился. Сильно он пил, директор тогдашний. Потому и смекнул, что на руку ему держать при цирке такого старичка, как я: и схорониться можно у него, и выпить без свидетелей. Вот так я и прижился. Ну, а ближе к осени надеюсь на юг перебраться. Хочется напоследок тепла. Там, на юге, сейчас для нас, цирковых стариков, дом отстраивают.

Долгая речь заметно утомила Николо. Он поник головой, прерывистым сделалось дыхание. И руки свесились, соскользнули с колен.

— Задремал, — шепнул Казарин, обернувшись к Анне. — Почему, сестричка, ты так со мной неприветлива?

Она лишь сдвинула брови. Она не подозревала, что такой трудной окажется встреча.

В чем Анна могла себя винить? Правда, не дождалась Леонида, нарушила уговор. Но разве он, этот уговор, не был сплошным ребячеством? Мало ли какие беспочвенные планы строятся в юности! В самом деле, что мог всерьез предложить ей Леонид Казарин? Да, он ей нравился. Но ведь он еще только-только становился на ноги. А тут Сагайдачный — сильный, уверенный, признанный артист. «Не прогадаешь!» — сказали родители. И Анна сделала выбор. Почему же так трудно сейчас разговаривать с Леонидом?

— Ну, а ты? — снова спросил Казарин. — Ты своей жизнью довольна?

— Я? Конечно!

— Другими словами, счастлива?

— Конечно! — все так же твердо, но на этот раз отведя глаза, повторила Анна. — А ты, Леонид? Как ты устроил свою жизнь?

— Видишь ли. Если говорить о работе — работаю много, добился немалого, перспективы основательные. Ну, а в остальном. Тут похвалиться, пожалуй, нечем. По-прежнему холостяк.

— Почему? Стоило бы тебе захотеть.

— Видишь ли. Мне не хочется. И ты прекрасно знаешь. — Анна сделала протестующе быстрое движение, но оно не остановило Казарина. — Да, да, ты прекрасно знаешь, откуда это началось! Сначала я хотел тебя. Хотел по-молодому, жадно, не сомневаясь, что право мое на тебя бесспорно. Ну, а затем, когда ты передумала, решила связать свою жизнь с Сагайдачным.

— Ты по-прежнему плохо к нему относишься?

— Нет, почему же? Видный артист, человек, с которым ты нашла свое счастье! Да, так вот. Ты сделалась женой Сагайдачного, и с этого момента единственным моим желанием осталось — знать, что тебе хорошо, что твоя семейная жизнь удачна. Что же касается моей, холостяцкой, — право, даже не стоит о ней говорить!

Так рассуждал, чуть впадая в декламацию, Казарин.

До нынешнего своего приезда в Горноуральск не так уж часто вспоминал он молодое увлечение. Но сейчас, опять увидя Анну, почувствовал себя актером, восстанавливающим в памяти некогда выигрышную роль.

— Спасибо, Леонид, — отозвалась Анна. — Теперь я вижу: ты остался мне другом. Разумеется, и я, и Сергей Сергеевич — мы тоже относимся к тебе по-родственному. А теперь пойдем. Дедушка пускай себе дремлет. А мы пойдем. Обоим нам пора.

Вышла из комнаты первой. За ней, стараясь неслышно ступать, прошел Казарин. В последний момент, уже на пороге, он подумал: «Как видно, Аня понятия не имеет, что здесь, в Горноуральске, находится первая семья Сагайдачного. Что ж, пока и мне заговаривать об этом не к чему!»

Дверь флигелька затворилась. Со стены во всей своей литографской яркости продолжал улыбаться прима-жокей, экстра-жокей. Он и улыбался, и взмахивал каскеткой, и, догоняя на курсе скачущую лошадь, совершал у нее на спине удивительные прыжки — курбеты, флик-фляки, сальто-мортале.

Впрочем, не только этот жокей глядел вслед Анне Сагайдачной и Леониду Казарину, пока они не скрылись за порогом. Смотрел им вслед и старик, полулежавший в кресле. Малейшей дремы не было в том испытующем, остром взгляде, каким проводил Николо Казарини своих потомков.

Сагайдачный режиссером не был. Но, как и всякий артист, проживший в цирке немалую жизнь, с течением лет он приобрел самые различные навыки, стал, что называется, мастером на все руки. Так и с прологами. Однажды режиссер, обещанный главком, не смог приехать. Сагайдачного упросили возглавить репетиции, и с непривычным этим делом он как будто справился: во всяком случае, в печати пролог возражений не встретил. С того времени в художественном отделе главка и запомнили, что на худой конец есть кому передоверить режиссуру.

На следующий день после приезда Сагайдачного Костюченко обратился к нему:

— На вас вся надежда, Сергей Сергеевич. Некому больше ставить пролог.

— Я в постановочных кадрах не числюсь.

— Понимаю, конечно. Но в Москве меня обнадежили.

Сперва Сагайдачный наотрез отказался. Костюченко продолжал уговаривать. «Экий настырный!» — подумал Сагайдачный и вынужден был, в конце концов, уступить.

— А как у вас насчет текста? Текст для пролога обеспечили?

— Да нет. Может быть, ограничимся парадом под соответствующую музыку?

Сагайдачный покачал головой, а немного позднее передал Костюченко отпечатанный на машинке стихотворный монолог.

— Почитайте. В прошлом сезоне ставил в Костроме.

Костюченко тут же прочел. Стихи прославляли победный ход советской жизни к высотам коммунистического труда, науки, техники и культуры. Финальные строки посвящены были артистам цирка: и они идут в едином боевом строю.

— Что ж, стихи справедливые, — сказал Костюченко. — Жаль, конечно, что местная тематика никак не отражена. У нас ведь в Горноуральске также немало трудовых славных дел.

— Поздно думать об этом, — оборвал Сагайдачный. — И так едва отрепетировать успеем!

Костюченко поспешил согласиться, что стихи и в таком виде подходят. Тут же вызвал Петрякова, и сообща договорились и о завтрашней репетиции, и о необходимом реквизите.

Все бы хорошо, да вот беда — все более напряженным и раздражительным становилось настроение Сагайдачного.

Вернувшись из цирка, застал Анну за домашними хлопотами. Как и всегда, она искусно изменила обстановку гостиничного номера — тут повесила коврик, там раскидала по дивану подушки.

— Правда, так лучше, Сережа?

— Охота тебе, — отмахнулся он. — Впрочем, вольному — воля.

— Нет, ты не прав. Совсем другое дело, если вокруг уютно.

Отношение Анны к жизни в гостиницах отличалось двойственностью. Ее тяготил коридорный шум, телефонные разговоры за стеной, особенно досаждающие в ночное время, да и вообще не радовала безлично-холодная обстановка. «Что за жизнь! — иногда восставала Анна. — Плитку и ту включай с оглядкой. Ни постирать спокойно, ни постряпать!» И в то же время не менее ревностно, чем сам Сагайдачный, она следила, чтобы обязательно был предоставлен номер в гостинице, — как-никак это было своего рода привилегией, установленной главком для артистов, имеющих звание или руководящих крупными аттракционными номерами.

— Ты, кажется, сильно устал, Сережа?

— Да нет. Завтра — вот когда предстоит запарка. С двух репетиций придется ставить пролог.

— Не мог отказаться?

— Мог бы, конечно. Но этот Костюченко до того пристал.

Оборвав на середине фразу, Сагайдачный шагнул на балкон. Внизу лежала площадь — просторная, в середине украшенная фонтаном, обрамленная ровным рядом молодых деревьев. Поток пешеходов, пересекавших площадь, был неустанным, густым. А дальше просматривалась широкая панорама города. Виднелись старые его кварталы — низкорослые, деревянные, давно успевшие потемнеть. Кварталы эти явно шли на убыль, все дальше оттеснялись новыми, горделиво-светлыми, поднявшимися за два последних десятилетия, когда, доселе тихий и неприметный, Горноуральск обрел свою громкую индустриальную славу — обнаружились богатейшие залегания руды. Город, хотя начало его истории относилось еще к давним петровским временам, сейчас больше чем когда-нибудь был в строительном размахе — от центра и до самых отдаленных сопок.