Происхождение личности и интеллекта человека - Александр Невзоров

Дело в том, что социализация несколько «сместила ориентиры» и переоценила ценности.

Объектом охоты в социализированном мире homo, основной сверхценной «добычей» — становится уже не кролик или бегемот, а общественное одобрение (т. н. слава, признание, уважение, поклонение et cetera).

Именно эта добыча обеспечивает доминацию, власть и дивиденды (масштабы как власти, так и дивидендов могут сильно варьироваться — от «всемирных» до межличностных).

Но охота на общественное признание — сложна и тонка, она требует особой изобретательности, как раз и порождающей различные «самопожертвования», «бескорыстия» и другие специфические, ярко контрастные и, в силу этого, часто успешные вариации поведения homo. Особо сложная цель порождает и предельно сложный инструментарий для ее достижения, т.е. т.н. добродетели.

Ridicule, но механизм их возникновения, чаще всего, совершенно неведом «охотнику» за признанием. Он вполне может быть уверен, что действительно руководствуется «добродетелями», в чем ему оказывает существенную помощь та часть его мышления, что образована стереотипами. Ad verbum, в «добродетели», как в охотничьей уловке, нет ничего принципиально нового; puto, здесь отчасти уместна аналогия с разнообразием маскировок и ухищрений, к которым давно прибегает животный мир и насекомые для успешности своего промысла. Вариативность таких маскировок огромна, она может быть и косметической (для ликвидации собственного запаха), и зрительной, и поведенческой. Превосходными образчиками мимикрии, при которой существо выдает себя за нечто «прекрасное» или «безобидное», являются пауки-бокоходы, или цветочные пауки, маскирующиеся под соцветия, что позволяет им прямо в цветке подкарауливать свою добычу; самцы каракатиц, способные «раскраситься» под самок, чтобы получить безопасный доступ в их общество и внезапно совершить спаривание; притворяющиеся водорослями или веточками рыбы-иглы, палочники et cetera.

У homo шаблоны «добродетелей», как правило, заимствуются из бытовой, мистической или литературной мифологии, т.е. из того массива фантазий, который род человеческий сложил о себе самом. Стоит отметить, что, несмотря на свою искусственность, они могут иметь хоть и временно-декоративное, но очень успешное воплощение в реальности.

Также достойно ремарки, что «добродетелями», как эффективным средством достижения цели, «пользуется» не только praedonia, но и любая другая агрессия. К примеру, sexualis и justa.

Столь же отчетливо, как и в деле генерации «добродетелей», regina agressionis просматривается и в любой другой сфере деятельности homo.

Наглядные образчики ее проявлений можно обнаружить, exempli causa, в литературе или науке, где в основе успеха — всегда

умелая, беспощадная, терпеливая охота за результатом. Впрочем, здесь (скорее всего) присутствует симбиоз агрессий, где justa играет не меньшую роль, чем praedonia. Этот симбиоз выступает как интегратор, движитель уже «интеллектуальных» корковых потенциалов, т. к. в качестве «добычи» выступает научное открытие.

Exempli causa:

Применительно к нашей теме нет никакой принципиальной биологической разницы меж десятью пальцами Эйнштейна, в 1921 году принимающими диплом нобелевского лауреата, и 220-ю зубами Varanosaurus, 300 миллионов лет назад терзающего ими брюхо тихого мохоеда Moschops. И та и другая добыча (как диплом, так и брюхо мос- хопса) есть результат проявления примерно одних и тех же качеств; правильно направленной, концентрированной агрессии достижения цели, т. е. praedonia. (В случае с Эйнштейном мы всего лишь наблюдаем, сколь удивительно она может трансформироваться, и как важно в таких случаях «соучастие» полноценной агрессии самозаявления.)

Secundum naturam, речь не идет и не может идти о какой-либо «диктатуре» агрессий или о том, что они являются чем-то большим, чем специфическим, оформленным и направленным видом «возбуждения-торможения».

Относительно понятно, что на принципы работы systema limbica распространяется общая логика мозга, т.е. принципы «возбуждения- торможения» и их иррадиации, igitur, сама systema limbica подчинена интегративному влиянию ретикулярной формации и является тем инструментом, через который самые древние стволовые структуры выстраивают поведение организма.

Сегодня у нас нет никаких оснований говорить об эволюции агрессий.

Puto, что суть их так же неизменна, как и генерирующие их древние структуры мозга. Впрочем, мы вправе отметить (и отмечаем) причудливость их метаморфоз и ролей.

Sane, теория агрессий как единственных врожденных интеграторов поведения homo может быть воспринята тяжело и критично в силу ее конфронтации с известным набором стереотипов, но, repeto, «другие» реальные движители поведенческих механизмов могли бы образоваться только неким «волшебным образом».

Necessario notare, что в течение последних 300-400 миллионов лет в этих «других» не было ни малейшей потребности ни у одного живого организма, igitur, теоретически, взяться им было бы просто неоткуда.

Тем не менее (с учетом знания сложности поведения homo) вопрос о том, существуют ли какие-то реальные базовые интеграторы поведения, кроме агрессий, вполне уместен и закономерен.

Узнать ответ несложно, достаточно проанализировать результаты основных исследований лимбической системы за последние 70 лет.

По сумме экспериментальных данных должно стать окончательно ясно, какие именно основы поведения позвоночных являются подлинными (врожденными), а какие — декоративными и временными, порожденными только правилами социальных игр.

Ergo, рассмотрим функции systema limbica.

Роль гипоталамуса, амигдалы и цингулярной извилины как «производителей чувств и побуждений» была примерно понятна еще Ф. Гольцу (1892), Ч. Шеррингтону, Р. Вудворту (1904), Дюссе де Барену (1920) (Goltz F. Der Hund ohne Gross him, 1892; Woodworth R., Sherrington C. A Pseudoaffective Reflex and its Spinal Path, 1904; Dusser de Barenne J. G. Recherches experimentales sur les fonctions du systeme nerveux central [...], 1920).

Ceterum, тогда это было, скорее, интуитивно-логическое понимание, основанное лишь на общем знании мозга и логике эволюции. Оно было мало подкреплено экспериментальными данными, и посему формулировки этого «понимания» были не вполне зрелыми. (Даже у Ч. Шеррингтона).

Чуть позже начались систематические исследования. Они подтвердили догадки «отцов» нейрофизиологии и породили ажиотацию вокруг отдельных фрагментов лимбической системы.

К примеру, В. Кэннон, 3. Бэк, А. Розенблют (W. Cannon, Z. Back, A. Rosenblueth, иссл. 1931) на основании серии опытов объявили гипоталамус «центром ярости».

В этой милой однозначности, sane, были издержки, типичные для той эпохи «нейрофизиологических восторгов». (Тогда и серьезные ученые частенько попадали под обаяние сенсационности своих собственных экспериментов, легко воодушевлялись их значимостью, а это воодушевление и порождало категоризм как в оценке открытия, так и в его номинации.)

Эмоциогенная (агрессиогенная) роль гипоталамуса, амигдалы, прозрачной перегородки, поясной извилины et cetera выявлялась (преимущественно) методами локального повреждения (иссечения), точечной экстирпации (удаления) или электрораздражения различных отделов systema limbica.

Результатом экспериментов стало некоторое представление о том, какие из чувств (агрессий) «выпадают» при поражении определенных участков systema limbica, а какие интенсифицируются в ответ на электрораздражение. Сумма данных дала право на предварительные обобщения.

Первым, кто обобщил все экспериментальные данные и оформил их в связную теорию, был нейроанатом Дж. Папец (1937). Чуть позже его идею развил П. МакЛин (1949). (PapezJ. A Proposed Mechanism of Emotion, 1937; MacLean P. Psychosomatic Disease and the "Visceral Brain", 1949.)

Суть теории была в том, что Папец утверждал полную взаимозависимость сегментов лимбической структуры друг от друга, а порождаемые агрессии и побуждения считал не функцией только (к примеру) гипоталамуса или амигдалы, а их связи и аккордности. По Папецу, любая эмоция была плодом сложного «кругового» взаимодействия гиппокампа, сосцевидного тела, таламического комплекса, миндалин и цингулярной извилины.

Теория была красива, но, по меркам радикального академизма, излишне отважна, а ее основные постулаты — недостаточно «экипированы» прямыми нейрофизиологическими доказательствами.

В том холодке, с которым академисты восприняли идею «Круга Па- пеца», не было догматического высокомерия, был лишь мудрый скепсис и выжидательность.

Этим скепсисом и объясняется то, что радикалы нейроморфологии и нейрофизиологии (принимая факт наличия системы как таковой) все же предпочитали связывать с конкретными агрессиями конкретные сегменты структуры. (Особое внимание, как мы помним, уделялось гипоталамусу.)

Посему А. Кунтц (Kuntz A. The Autonomic Nervous System, 1953), E. Cenn, (1959), П. Анохин (1957), Г. Мэгун (1958), по сути, канонизировали «роль гипоталамуса в осуществлении эмоциональных реакций», обозначив его как главный подкорковый механизм ярости, боли, удовольствия и полового поведения.