Собрание сочинений - Джером Сэлинджер

Ладно, в общем, когда я лежал в постели, помолиться у меня ни шиша не вышло. Только начну, как прямо вижу: Солнышко меня нищебродом обзывает. Наконец я не выдержал, сел на кровати и выкурил еще сигу. На вкус — параша. Я, наверно, две пачки уже выкурил, как из Пеней свалил.

Вдруг ни с того ни с сего, пока я лежу там и курю, кто-то в дверь стучит. Я надеялся, что это не ко мне в дверь стучат, но все — таки мне отлично известно было, нафиг, что ко мне. Фиг знает, откуда, но знал. И кто там, тоже знал. Я телепат.

— Кто там? — спрашиваю. Я нехило так испугался. Ссыкун я насчет такой хреноты.

А там только снова постучали. Громче.

Наконец я слез с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Даже свет включать не надо было, потому что уже день. Там стояли эта Солнышко и Морис — субчик из лифта.

— Что такое? Вам чего надо? — говорю. Ух, а голос у меня дрожит, как я не знаю что.

— Да ничё особого, — говорит этот Морис. — Тока пятерку.

Он за них обоих разговаривал. Эта Солнышко только радом стоит, рот разинув и всяко-разно.

— Я ей уже заплатил. Пятерку дал. Спросите сами, — говорю. Ух как же у меня голос-то дрожит.

— Десятка, шеф. Я ж те сказал. Десятка за палку, пятнашка до полудня. Я те грил.

— Вы не это мне сказали. Вы сказали пятерку за раз. Сказали, пятнадцать до полудня, — это да, но я отчетливо слышал, как вы…

— Рассупонивайся, шеф.

— Чего ради? — говорю. Ох, это сердце меня чуть из комнаты, нафиг, не выталкивало. Все-таки надо было хоть одеться, что ли. Жуть, когда стоишь в одной пижаме и какая-то вот такая хренота творится.

— Пошли, шеф, — говорит этот Морис. И толкает меня этой своей захезанной рукой. Я чуть на пердак не свалился — Морис этот огромный же, падла. А потом я и вякнуть не успел, как они с Солнышком уже в номере. Будто хозяева, нафиг. Эта Солнышко на подоконнике расселась. А Морис этот плюхнулся в кресло, растеребил себе воротничок и всяко-разно — он в лифтерской форме еще был. Ух как меня трясло.

— Лана, шеф, отстегивай. Мне на работу еще.

— Я ж вам раз десять сказал, я вам ни цента больше не должен. Я уже дал ей пятерку…

— Кончай херню пороть, ну? Отстегивай.

— Чего это ради я должен ей еще пять? — говорю. Голос у меня срывался и чуть по комнате не скакал. — Харэ меня трамбовать.

Этот Морис всю куртейку свою расстегнул. Под ней у него был этот фуфлыжный воротничок, а ни рубашки, ничего больше не было. Жирное волосатое пузо.

— Никто никого не трамбует, — говорит. — Отстегивай, шеф.

— Не буду.

Когда я это сказал, он встал с кресла и на меня пошел и всяко-разно. С таким видом, будто он сильно-сильно устал или ему сильно-сильно скучно. Ох как же я перессал. еще помню, я как бы руки на груди сложил. А вообще все бы не так фигово, наверно, если б на мне этой, нафиг, пижамы не было.

— Отстегивай, шеф. — Он уже совсем ко мне подошел. Заладил, как пономарь: «Отстегивай, шеф». Вот дебил.

— Не буду.

— Шеф, ты мя вынуждаешь из тя вышибить чутка. Я не хочу, но так похоже, — говорит. — Ты нам должен пятерку.

— Ничего я вам не должен, — говорю. — А будете вышибать, я заору как не знаю что. Всю гостиницу разбужу. Полиция и всяко-разно. — Голос у меня дрожал, гадство.

— Валяй. Ори, нафиг, сколько влезет. Отлично, — говорит этот Морис. — Хочешь, чтоб предки узнали, как ты ночь со шлюхой тут барахтался? А еще приличный пацан такой? — Он вполне себе соображал, для хезушника-то. По-честному.

— Оставьте меня в покое. Если б вы сказали десятка, я б не рыпался. Но вы отчетливо…

— Не отстегнешь, значит? — Он меня, нафиг, совсем к двери прижал. Чуть не топтался по мне, с этим своим захезанным волосатым пузом и всяко-разно.

— Оставьте меня в покое. И убирайтесь, нахер, из моего номера, — говорю. А руки у меня по-прежнему сложены и всяко — разно. Господи, вот же я ушибок.

Тут Солнышко рот впервые раскрыла.

— Эй, Морис, — говорит. — Мне лопатник у него взять? Он у него там на как его там.

— Ага, давай.

— Оставьте мой бумажник в покое!

— Взяла уже, — говорит Солнышко. И помахала у меня перед носом пятеркой. — Видишь? Я у тебя только пятерку взяла, которую ты мне должен. Я не жулик.

И тут я вдруг разревелся. Что угодно бы отдал, только б не реветь, а заревел.

— Нет, — говорю, — вы не жулики. Вы только сперли у меня пять…

— Заткнись, — говорит этот Морис и пихает меня.

— Оставь его в покое, а? — говорит Солнышко. — Пошли уже, а? Долг взяли, капуста у меня. Пошли. Давай, ну?

— Иду, — говорит Морис. Только не пошел.

— Я серьезно, Морис, эй. Оставь его в покое.

— А я ж его рази пальцем? — спрашивает он, весь такой невинненький, как я не знаю что. А потом чего — потом он щелбан дал мне по пижаме, очень сильно. Не скажу куда, но больно было, как не знаю что. Я ему сказал, что он, нафиг, гнусный дебил.

— Это чё такое? — говорит. И ладонь к уху поднес, с понтом, глухой. — Чё? Кто я?

А я по-прежнему ну как бы реву. Зла, нафиг, не хватает, и колотит, и всяко-разно.

— Ты гнусный дебил, — говорю. — Ты тупое дебильное жулье, года через два на улице ты на кофе клянчить будешь, как все эти оборванцы. И все гнусное пальто у тебя будет в соплях, и ты будешь…

Тут он мне и двинул. Я даже ни дернулся, чтоб уклониться, ничего. Только чую, как он неслабо мне в живот заехал.

Но меня ни вырубило, ничего, потому что я помню, как лежу на полу, а они из номера выходят и дверь за собой закрывают. Я потом еще долго на полу лежал, как тогда со Стрэдлейтером. Только теперь я думал, что подыхаю. По-честному. Вроде как тону или чего-то. Засада в том, что не вздохнуть. Когда я наконец встал, в ванную пришлось тащиться скрючившись, я за живот держался и всяко-разно.

Только я же долбанутый. Ей-богу, долбанутый. Где-то на полдороге в ванную я как бы стал прикидываться, будто мне пулю в живот зафигачили. Это Морис меня подстрелил. И теперь я тащусь в ванную накатить бурбона или как-то, чтоб нервы успокоить и по — честному уже за дела приняться. Я прикинулся, как выхожу из ванной, весь такой при параде и всяко-разно, с пушкой в кармане, чуть покачиваюсь. Потом такой спускаюсь по лестнице — не на лифте. За перила держусь и всяко-разно, а из угла рта струйка крови по чуть-чуть. И чего делаю — спускаюсь так на несколько этажей, кишки придерживая, кровища кругом, а потом жму кнопку лифта. И только этот Морис открывает двери, как видит меня с пушкой и давай визжать этим своим ссыкливым голоском, чтоб его оставили в покое. Но я ему все равно всажу. Шесть выстрелов, прямо в жирное волосатое пузо. Потом швырну пушку в шахту лифта — стерев сначала пальчики и всяко-разно. Затем доползу до номера, позвоню Джейн и попрошу приехать и перевязать мне кишки. Я так и видел ее: сигу мне подносит, чтоб я покурил, пока из меня кровь хлещет и всяко-разно.

Кино, нафиг. От него вся херня. Без балды.

В ванной я просидел где-то час — в ванне и всяко-разно. Потом обратно до кровати доплелся. Уснуть сразу не получилось — я ж даже не устал, — но уснул наконец. Хотя лучше всего было б вот чего — в жилу было бы покончить с собой. Хоть в окошко прыгай. И прыгнул бы, наверно, кабы точно знал, что меня сразу чем-нибудь накроют, как приземлюсь. Не в жилу, если толпа дурацких глазолупов стоит и пялится, когда от меня одна каша.

Спал я недолго, потому что когда проснулся, было всего часов десять. Как только выкурил сигу, мне тут же захотелось жрать. В последний раз я зачикал те два гамбургера с Броссаром и Экли, когда мы в Эйджерстаун в кино ездили. Давно. Чуть не полвека назад. Телефон стоял рядом, поэтому я стал было звонить, чтоб завтрак в номер принесли, но как бы испугался, что его пришлют с этим Морисом. Вы долбанулись, если думаете, будто я по нему соскучился. Поэтому я полежал немного в постели и выкурил еще сигу. Решил было звякнуть этой Джейн, проверить, может, она уже дома и всяко-разно, только что-то мне было не в струю.

Я поэтому чего — я этой Сэлли Хейз звякнул. Она ходила в Мэри А. Вудрафф, и я точняк знал, что она уже дома — я ж от нее письмо получил пару недель назад. Она мне, конечно, не сильно в струю, но мы много лет знакомы. Я раньше думал, что она вполне себе такая сечет, — по собственной глупости думал. Все потому, что Сэлли много чего знает про театр, пьесы и литературу, да и о прочей всякой фигне. Если кто-нибудь про такую хрень много знает, сильно не сразу просечешь, дура она или нет. У меня много лет ушло в случае Сэлли. Наверно, и раньше бы просек, если б мы с ней так много, нафиг, не обжимались. У меня большая засада в том, что я вечно думаю, будто эта, с кем я обжимаюсь, нормально сечет. Оно тут, нафиг, совсем ни при чем, только я все равно так думаю.

Ладно, в общем, я ей звякнул. Сначала горничная ответила. Потом ее штрик. Потом она подошла.