Навеселе. Как люди хотели устроить пьянку, а построили цивилизацию - Эдвард Слингерленд

отдельного организма мы видим: эти кооперирующиеся единицы могут существовать независимо друг от друга, борясь с миром и другими организмами, или отдавать предпочтение объединению с другими кооперирующимися единицами. В последнем случае степень кооперации может быть настолько высокой, что группы сотрудничающих индивидов напоминают сверхорганизмы, воспроизводящие в масштабе социума те же самые соглашения о кооперации, которые обусловили существование каждого организма{159}. Например, у социальных насекомых, скажем у пчел и муравьев, отдельные особи быстро специализируются в отдельные функциональные касты – рабочих, солдат или цариц, способных к воспроизводству. Рабочий муравей, не задумываясь, самоотверженно трудится, добывая пищу для других особей, а солдат с готовностью и без колебаний жертвует собой, чтобы нейтрализовать захватчиков. Главное, чтобы выжила царица, – это гарантия того, что гены группы перейдут следующему поколению.

Приматы более эгоистичны. Обычно они не идут на самостерилизацию или добровольное, без сожалений, самоубийство. Как мы уже отметили, люди – социальные насекомые мира приматов – составляют исключение. Мы в такой степени зависим друг от друга и кооперируемся друг с другом ради достижения целей, далеко выходящих за рамки возможностей любого индивида, что несколько напоминаем в этом отношении пчел или муравьев с их впечатляющими ульями и муравейниками, со сложным разделением труда. Однако биологически мы приматы, и нас преследует эволюционная проблема: на глубинном уровне мы все же остаемся эгоистичными обезьянами, готовыми нанести соплеменнику удар в спину. Пчелиной матке никогда не приходится беспокоиться о недостаточном послушании ее подданных. В человеческом обществе правителей то и дело отравляют и казнят или же просто смещают путем голосования, когда поднимает свою индивидуалистическую голову свойственный нам комплекс личных устремлений, наша обезьянья ДНК.

Противоречие между потребностью в широкомасштабной кооперации и нашим эгоизмом, унаследованным от приматов, со всей очевидностью проявляется в специфических дилеммах, присущих социальной кооперации. Каждый раз, когда общественное благо начинает конфликтовать с личными интересами, возникает опасность того, что экономисты называют отступничеством[16], – ситуации, когда эгоистичный индивид пользуется общественным благом, не вкладываясь в него. Это противоречие имеет множество названий, в том числе «трагедия общин» и «проблема безбилетника»{160}. Сокращается популяция рыб? Для всех было бы лучше согласиться меньше рыбачить, но как добиться выполнения соглашения в открытом море? Никто не хочет быть простофилей, который сидит дома, пока конкуренты выходят на промысел и выгребают из моря остатки голубого тунца. Поэтому голубому тунцу грозит вымирание. Вам приходилось пользоваться общей кухней на работе, чтобы разогреть или приготовить обед? Если нет четкого расписания уборки и возможности заставить всех его соблюдать, подобные места часто превращаются в отвратительные клоаки, которыми невозможно пользоваться, напротив, с местами, находящимися в личном пользовании, такого не происходит. Дело в том, что никто не заинтересован в наведении и поддержании чистоты, если остальные не вносят свой вклад: если я сдамся и отмою раковину от застарелого жира и грязи или разгружу, наконец, посудомойку, то позволю другим задаром пользоваться плодами своих трудов.

Подобные проблемы кооперации пронизывают человеческое общество на всех уровнях взаимодействия. Они подрывают общемировые попытки справиться с изменением климата, приводят к расколу политических партий и экономических объединений{161} и нередко вынуждают индивидов делать трудный выбор. Подобный выбор лежит в основе знаменитого мысленного эксперимента «дилемма заключенного», яркой иллюстрации одного из вариантов «проблемы безбилетника». Представьте, что вас арестовали и обвинили в преступлении. Прокурор сообщает, что другой подозреваемый в том же преступлении, совершенно вам неизвестный, также задержан. Вам предлагают сделку. Если свалите все на другого, отделаетесь легким испугом, одним месяцем за решеткой, а другой обвиняемый отсидит полный срок, все три года. Откажетесь давать показания – будете обвинены в препятствовании правосудию и сядете на полгода. Вы знаете, что если в итоге вы оба обвините друг друга, то вас сочтут соучастниками преступления и приговорят к двум годам. Никакой возможности переговорить друг с другом в тюрьме у вас нет.

Эту дилемму полезно рассмотреть как матрицу выигрышей (табл. 2.1).

Самым выгодным для обоих было бы не давать показаний и тем самым сократить срок. Однако нет никаких гарантий, что другой заключенный станет кооперироваться. С учетом риска, что вы, если промолчите, будете обвинены другим, единственная рациональная стратегия – отступничество, то есть оговор другого. Для обоих индивидов данный результат не является наилучшим, но это единственная безопасная стратегия. Всецело рациональные эгоистичные личности не могут выиграть в дилемме заключенного.

Таблица 2.1. Матрица выигрышей в дилемме заключенного

К счастью, люди нерациональны или, по крайней мере, не обязательно рациональны{162}. Большинство авторов теорий кооперации сходятся на том, что мы часто способны сотрудничать в условиях дилеммы заключенного, поскольку эмоционально преданы друг другу. Если мы связаны с другим человеком или группой на уровне эмоций – любовью, верностью или дружбой, то можем довериться другим, прорваться сквозь дилемму и, таким образом, достичь оптимального результата для каждого. В ситуации, когда окружной прокурор искушает оговорить приятеля, настоящие члены банды оказываются способны держать рот на замке и отделаться сокращенными сроками. Дело здесь не только в страхе возмездия (настучат и на стукача), но, что более важно, в верности группе и душевном стыде, который сопутствовал бы предательству. Никто не любит стукачей, и никому не хочется быть стукачом.

Принципиальный момент: это все работает по одной-единственной причине – мы не имеем полного сознательного контроля над своими эмоциями. Например, в моих сугубо эгоистических интересах стоило бы под благовидным предлогом избавиться от необходимости встать в воскресенье спозаранку и помочь подруге перевезти диван, но если я это сделаю, то буду чувствовать себя виноватым, поэтому я вытаскиваю себя из постели, плюю на похмелье и иду за своим фургоном. Проблема со здоровьем, забуксовавшая карьера или просто накопившаяся усталость от постоянного пребывания с детьми – и ситуативно отношения могут стать невыгодными для одного из партнеров или для обоих, но иррациональная любовь служит клеем, удерживающим любящие пары вместе и в горе, и в радости. Социальные эмоции, если они искренни, позволяют нам преодолевать сиюминутный эгоизм расчетливого ума, но лишь потому, что мы не можем их сознательно контролировать. Если бы могли, то наш сознательный рациональный ум просто подавил бы их, будь это в наших интересах, и они утратили бы действенность. Любовь или гордость, которые я могут включать и выключать, когда это удобно, – не настоящие любовь или гордость.

Опять-таки именно префронтальная кора, отвечающая за абстрактное мышление, практические соображения и контроль разума, – наш враг. Двое заключенных, каждый из которых находится под властью своей префронтальной коры, всегда готовы на два года застрять за решеткой. Единственная возможность отделаться сокращенным сроком – пересилить префронтальную кору иррациональной эмоцией, такой как гордость или стыд. Парочка капитанов Кирков получила бы обоюдный выигрыш в дилемме заключенного, парочка мистеров Споков – сгнила бы в тюрьме[17].

Понять, как эмоции помогают нам справляться с дилеммами кооперации и почему наша относительная неспособность сознательно ими управлять в решающий момент принципиальна для их социальной функции, поможет еще один сюжет из древнегреческой мифологии. (В этой главе мы много учимся на греческих мифах.) Одним из многих испытаний, выпавших Одиссею в его дальних странствиях, было пройти на корабле мимо острова сирен. Все разумные моряки старались держаться как можно дальше от этих опасных созданий, соблазнительной песней заманивавших морские суда на скалы и затем пожиравших беспомощных жертв кораблекрушения. Однако Одиссей не из тех, кто избегает приключений. Истинный гедонист, он жаждет услышать пение сирен – говорят, оно невообразимо прекрасно. Он также отлично знает об опасностях. Со свойственным ему хитроумием он находит решение – трюк, который не позволит его будущему «я» совершить «отступничество», нарваться на неприятности. Он велит своим спутникам заткнуть уши воском, чтобы они даже не услышали сладких голосов коварных певуний, а его самого крепко привязать к мачте. Это позволяет Одиссею слушать пение сирен, не имея физической возможности ринуться навстречу своей погибели, что он отчаянно рвется сделать, пока слышит волшебные звуки.

Веревки, привязывающие Одиссея к мачте, – буквальное воплощение того, что можно назвать предварительным