Опасно для жизни - Фридрих Незнанский

Спустя пару часов Турецкий припарковал «Ладу» около своего дома. Запирая дверцу боевого товарища, поднял глаза. Из окон квартиры струился мягкий, желтоватый свет. Как приятно возвращаться домой, зная, что тебя ждут! Его семейная жизнь имела свою специфику. Сумасшедшая работа, а иногда и неустроенность быта, — вспомнить хотя бы капитальный ремонт дома, когда Ирина вынуждена была просить в очередной раз политического убежища от разгильдяйства мужа у своей прибалтийской тетушки (действительно, Саша вовремя не подсуетился насчет предоставления семейству пристойного временного жилья, следствием чего и стала разлука с женой и дочерью на несколько месяцев). Так вот, все эти частые разлуки вносили в их жизнь периоды отчуждения и даже охлаждения. Но эти же расставания порою наполняли их встречи до краев тем, что называется простым семейным счастьем.

Уже нажав кнопку своего этажа в тесной кабинке лифта, Саша прокручивал в голове разговор с Ниной Вахтанговной. Разговор этот, кроме впечатления от самой грузинки, ничего не дал. Чего, собственно, и следовало ожидать. Саша, сам того не ведая, задавал почти те же вопросы, что и Володя Фрязин. И получал примерно те же ответы. Госпожа Свимонишвили со стойкостью первых христиан, попавших в руки язычников, утверждала, что к торговле наркотиками в казино не имеет никакого отношения, равно как и к смерти Горностаевой («Бедная девушка! Но сама виновата: не торгуй чем попало на рабочем месте!»), равно как и к смерти Гнездина («Никчемный был человек, между нами!»), что никто из ее сотрудников не покидал стен казино в ту злополучную ночь, что девушка-наркокурьер, чью фотографию показывал ей следователь, кажется, по фамилии Фрязин («Что, тоже убит? Какое несчастье!»), — тем не менее девушка эта Нине Вахтанговне также не знакома… и так далее. Она улыбалась презрительной полуулыбкой, стряхивала тонкими, в перстнях пальцами пепел с длинной сигареты («Я закурю, вы позволите?»), и лицо ее оставалось спокойным. Но внимательный взгляд черных непроницаемых глаз был взглядом опасного, настороженного зверя. «Волчица», — вспомнил Турецкий определение, данное грузинке майором Грузановым.

Служебные мысли Александра оборвались, когда в нос ударил умопомрачительный запах жаренного с какими-то душистыми специями мяса.

— Это что, действительно болгарское блюдо? — прокричал Александр в кухню.

— Как заказывал герр советник юстиции! — откликнулась Ирина. — Мой руки — и к столу!

На покрытом белой скатертью столе царствовало фарфоровое блюдо из парадного сервиза семьи Турецких. На нем дымились куски уже упомянутого выше мяса, обложенного разнообразными овощами. Синели запеченные с чесноком баклажаны, блестели зеленые, желтые, красные ломтики болгарского перца. Исходили густым соком мясистые помидоры. На столе горели свечи, стояло шампанское. Его нарядные девочки смотрели на него одинаковым, несмотря на существенную разницу в возрасте, взглядом — взглядом отличниц, выполнивших домашнее задание и ожидающих заслуженную пятерку.

— Какие же вы у меня красавицы! — поставил пятерку строгий учитель, он же глава семейства.

…Уже засыпая и вдыхая аромат Ириных, пахнущих солнцем волос, Саша опять вспомнил Свимонишвили.

«Господи, ну что за работа такая! Даже в постели с собственной женой не отключиться!» — рассердился на себя он, пробуя отогнать неуместные мысли. Не тут-то было! Госпожа Свимонишвили уже смотрела на следователя черными настороженными глазами. Проваливающееся в сон сознание Турецкого вдруг представило грузинку волчицей, стоящей на пороге своего логова и готовой дать отпор каждому, кто покусится на ее жилище.

«Ну да, как в „Маугли“, — вспомнил Саша книжку, которую сегодня читал на ночь засыпающей Нинке. — Но та волчица защищала своих детенышей, свою семью. А кого защищает эта? Свою шкуру и свой бизнес».

Нино Свимонишвили, безусловно, защищала свой бизнес. Но она защищала и свою семью. И то и другое было верно. Но если уж говорить о семейном клане, следует признать, что члены его беспокоили Нино далеко не в равной степени.

Часть вторая

СЕМЕЙНЫЙ КЛАН

Семья Висницких перебралась в Кутаиси в конце сороковых годов из Ленинграда. Переезд был связан с болезнью Илюшиного отца. Инфекционный полиартрит — это непонятное словосочетание преследовало Илью все детские годы. О нем говорили непрестанно как о тяжелом, неприятном, но — главном члене семьи, от которого, к сожалению, не избавиться. Болезнь была, видимо, следствием далекой финской войны, когда отец служил в разведроте и часами неподвижно лежал в белом маскхалате на снегу в сорокоградусные морозы, выслеживая очередного «языка». Потом была Отечественная. Николай Николаевич, закончив курсы, стал связистом и прошел войну от начала до конца без единой царапины. Он был единственным из сверстников, кто вернулся в родной двор на улице Марата. И уже в сентябре сорок пятого весь дом гулял на свадьбе старшины запаса Николая Висницкого и Танечки Кругловой, подружки по детским дворовым играм. А через семь лет после рождения Ильи в суставы Николая Николаевича вполз тот самый инфекционный полиартрит. Врачи разводили руками, ссылались на плохую наследственность — мама отца, Илюшина бабушка, умерла от той же самой болезни, — на последствия войны и в один голос советовали поменять климат. Однополчанин Николая, шумный и веселый грузин Тимур Чичиладзе, и уговорил Висницких поселиться в своем родном Кутаиси. Основным аргументом в выборе места жительства был расположенный рядом с Кутаиси знаменитый курорт Цхалтубо. Как раз «по профилю» отцовской болезни.

Илья помнил, как поразил его этот знойный, пахучий, шумный мир: горбатые, мощенные булыжником улицы, громкие крики ишаков, громогласный говор женщин, раздававшийся из оплетенных густым виноградником дворов, свешивающиеся через литые решетки тяжелые ветви деревьев с налитыми, упругими грушами и персиками.

Родители устроились работать в школу. Мама — профессиональный педагог — вела больше половины школьных предметов. Пожалуй, за исключением тех, что вел отец: трудовое и физическое воспитание, гражданская оборона. Да, этот уже скрюченный болезнью человек зачем-то вел уроки физкультуры у здоровых, вертких, сильных кутаисских ребят. Над учителем смеялись. И Илья очень болезненно переживал его смешное положение. Тем более что оно рикошетом попадало и в него, Илью. Это много лет спустя сын понял, что уроки физкультуры были для отца своеобразным протестом против неумолимо наступавшего конца. А тогда он только и слышал за своей спиной издевательские мальчишечьи голоса: «Вот идет неустрашимый Илико, сын непобедимого богатыря Нико».

Илья очень тосковал по своему северному городу с промозглым сырым ветром, ранними длинными зимними сумерками, тихими и ласковыми старушками соседками. Он ни с кем не хотел дружить. Вернее, была одна девочка… Нино Свимонишвили. Дочь известного в Кутаиси аптекаря была года на четыре младше Илюши. Его часто посылали в дом Вахтанга Свимонишвили за какими-нибудь снадобьями. Он очень хорошо помнил двухэтажный особнячок на маленькой городской площади. Первый этаж его и занимала собственно аптека, а в окнах второго этажа, где располагалась квартира Вахтанга, часто можно было увидеть тоненькую девочку с очень взрослым, строгим взглядом черных глаз. Если же девочки не было наверху, значит, она непременно была внизу, в аптеке, и помогала отцу. Однако дружбы не получилось. Заметив внимание, которое оказывает Илюша дочери аптекаря — а и как было не заметить, если они учились в одной школе, где Татьяна Анатольевна Висницкая была уже директором, — родители на корню пресекли увлечение сына. Ему было запрещено даже разговаривать с Нино.

— Одно дело — покупать лекарства. Действительно, у Вахтанга всегда есть то, чего нет у других… Другое дело — дружить с семьей, где… неизвестно чем занимаются… наркотики… — слышал четырнадцатилетний Илья разговор родителей, считавших, что их мальчик спит.

Жаркое кутаисское солнце и лечебные цхалтубские грязи не помогли Николаю Николаевичу. Он умер, оставив после себя уже двоих сыновей — семнадцатилетнего Илью и семилетнего Сергея.

А через год после окончания школы с золотой медалью Илья вернулся в свой любимый Ленинград, где поступил в химико-фармацевтический институт.

Надежда смотрела в окно. Новогодний стол был накрыт, елка мерцала в углу разноцветными огоньками, а Илюши все еще не было. Что ж, конец года, отчеты, распределение последних остатков скудных государственных подачек, которые в последние дни года обычно кидают, словно кость голодной собаке. Попробуй истратить свалившиеся будто снег на голову миллионы в последние дни года. А не успел истратить — очень хорошо! — миллионы уйдут обратно в государственный карман. Да еще и расчихвостят на очередном правительственном совещании: «Вам давали, что же вы не потратили…» Всю эту иезуитскую бухгалтерию Надежда прекрасно знала: муж был с ней полностью откровенен. Знала, что он придет поздно, но все равно сердилась до слез. Именно сегодня — надо же ей было зайти за результатами анализов именно тридцать первого декабря, — так вот, именно сегодня ей сказали, что операция неизбежна. Что из нее вырежут всю ее женскую сущность, ее женское естество. Чтобы то, что останется, могло ходить, варить обеды, читать лекции. А сколько ей отмерено этих последующих обедов, лекций — неизвестно. И нужна ли она будет Илье вот такой калекой? И все тот, первый и единственный, аборт, сделавший ее бесплодной, а теперь и тяжелобольной, а ее семейную жизнь с молчаливым, сдержанным Ильей Николаевичем полной самоистязания и истеричности.