Харбин - Алексей Воронков

– А ты, Lise, что бы хотела? – приподняв одну бровь, спрашивает мать.

Отужинав, женщины сели за пяльцы в гостиной и стали вышивать вошедшей в моду гладью. Было уютно и тепло. Потрескивали в камине дрова, бросая отблески на старинную резную китайскую мебель красного дерева: комод, столики, тумбочки, кресла. В такие минуты Гридасовы любили всей семьей собраться у камина и о чем-то поговорить или помузицировать. Но в этот раз мужская половина предпочла заняться своими делами. Петр заперся в своей комнате на втором этаже, а Владимир Иванович пошел в соседний с гостиной кабинет сочинять свой новогодний доклад.

– Что бы хотела? – Лиза мечтательно закатила глаза. – Я бы хотела, чтобы больше было стихов! Не знаю, как отнесутся к этому мои товарищи, но я все-таки намерена пригласить на праздник наших харбинских поэтов.

Мать снова приподняла одну бровь.

– И кого, например?

– Кого?.. Лариссу Андерсен…

– Ишь ты! – усмехнулась Мария Павловна. – Саму Лариссу…

– Да! А еще… Еще Арсения Несмелова…

– Ну-ну… – не отрывая глаз от шитья, произнесла мать.

– А еще Сергея Алымова, Кирилла Батурина, Бориса Бета, Таисию Баженову…

– Про Ачаира забыла… – ухмыльнулась Мария Павловна.

– Да, конечно, обязательно и Алексея Ачаира! Я уж не говорю о своей дорогой Варваре Иевлевой…

Мать вздохнула.

– Я думаю, у тебя ничего не получится, – проговорила она.

– Это еще почему? – удивилась Лиза.

– А потому, что никто из них не принимает вашу идею…

– Нашу идею, если ты имеешь в виду монархизм! – непривычно жестко произнесла Лиза, чем удивила свою матушку.

«Ишь, какая! – подумала она. – Коготки уже выпускает. А я-то думала, она еще совсем несмышленыш».

– Ну да, конечно, нашу идею… Так вот эти поэты далеки от того, чтобы любить монархию. Они все, как один, либералы и демократы, – заметила Мария Павловна. – Разве не они, подобно термитам, помогали большевикам подтачивать фундамент империи? Потом, правда, опомнились, дескать, что мы натворили?.. И все равно они сделаны из другого теста. Ты можешь привести хоть одну строчку, в которой бы они тепло отзывались о покойном Николае Александровиче?.. Даже на убийство высочайшей семьи не отреагировали, как будто то был рядовой случай в истории… Ну никто, никто ничего доброго не сказал… Даже твоя любимая подруга Иевлева.

Лиза вдруг решительно замотала головой.

– Нет, мама, ты не права! – произнесла она. – Вот послушай:

Мы теперь панихиды правим,С пышной щедростью ладан жжем,Рядом с образом лики ставим,На поминки царя идем…

Она на мгновение умолкла – видно, запамятовала следующую строчку.

– Знаешь, мама, я не помню, как там дальше, а вот конец попробую воспроизвести.

И снова декламировала:

…Много лжи в нашем плаче позднем,Лицемернейшей болтовни, —Не за всех ли отраву возлилНекий яд, отравлявший дни?

И один ли, одно ли имя,Жертва страшных нетопырей?Нет, давно мы ночами злымиУбивали своих царей.

И над всеми легло проклятье,Всем нам давит тревога грудь:Замыкаешь ли, дом Ипатьев,Некий давний кровавый путь?

– Кто это так хорошо сказал? – отложив работу, с чувством спросила Мария Павловна.

– Арсений Несмелов…

– Какая же он умница! Какая умница! Как там у него? «Замыкаешь ли, дом Ипатьев, некий давний кровавый путь?» Замечательно!..

Услышав через открытую дверь своего кабинета, о чем говорят женщины, Владимир Иванович тоже решил высказаться.

– У нас, у русских, мои дорогие, совершенно не развито чувство благодарности, – прошумел он. – Если ты делаешь людям что-то хорошее, никогда не надейся, что они будут тебе благодарны. Это подтверждает история. Впрочем, вы сами видите, что не только царей у нас не чтят… Вот взять хотя бы нас, тех, кто строил эту железную дорогу… Ну, построили мы ее, а что в благодарность? Увольнение! Нет, вы понимаете…

Голос у Владимира Ивановича сорвался на фальцет. Он человек старый и голос у него уже не тот. А раньше, бывало, как рявкнет – паровоз мог перекричать. Его даже побаивались коллеги из Управления по строительству, где он занимался снабженческой деятельностью. Тот же главный инженер Югович, который отвечал за строительство, всегда все делал с оглядкой на него. И не только потому, что среди близких знакомых Гридасовых были такие известные люди, как министр финансов, а позже председатель Кабинета министров граф Витте и министр иностранных дел князь Лобанов-Ростовский, – чаще из уважения и общепризнанной его полезности в делах. Он был всегда на виду, он по-настоящему радел за судьбу дороги, вникая во все здешние дела и проблемы.

«Что до боязни, то без этого, – говорил Владимир Иванович, – никак нельзя. Когда боятся, тогда есть порядок, и наоборот. Так вот и с Россией получилось. Чуть ослабили вожжи – и понесло Русь в никуда. И кто теперь ее остановит?» Владимиру Ивановичу и таким, как он, уже поздно этим заниматься. Нет, на вид он еще бодр и полон сил, но внутри уже, как он сам говорит о себе, сплошной фарш.

А когда-то ведь был о-го-го! Многие женщины втайне вздыхали по нему. Рослый, широкий в плечах, с густой смоляной порослью на крупном лице, он казался им некой крепостью, за стенами которой можно было надежно укрыться. Он выбрал Машу, эту невысокую худенькую девицу с ангельским взглядом, которая оказалась прекрасной женой. Родила ему детей, вырастила их. Правда, дети все пошли в нее. Этакие хрупкие, нежные, ранимые. Ну, дочь ладно, она девица, а вот сын… Он-то мечтал о богатыре, а тут этакая белая косточка в шляпе. Хотя недавно сын его просто удивил. Владимир Иванович, выпив за обедом водки, неожиданно распетушился и попытался устроить с сыном «цыганскую» борьбу, так тот, чертенок, в один момент уложил его руку. Хотя что ж тут удивительного? Старшему Гридасову скоро уже семьдесят. Он слегка обрюзг, ослабел, да и бывшая его смоляная борода давно превратилась в какое-то бесцветное мочало. Сын же, напротив, растет, мужает, уже вон с девицами под ручку ходит. Владимир Иванович, выйдя однажды на балкон, видел, как тот прогуливался по тротуару с какой-то милой барышней, и та держалась за него так, будто бы боялась, что он сбежит. Правильно, такие парни на дороге не валяются. Да, ростом он не вышел, но порода-то в нем все равно видна. И силенкой его Бог не обделил, и статью, да и мозги вроде на месте. Наполеон тоже не был богатырем, а ведь сумел всю Европу себе подчинить. Его бы нам в цари, может, тогда не случилось бы несчастья. Хотя о чем это он? Наши цари были не хуже. Вот только Николаю Александровичу не повезло. Но в том мы сами виноваты. Правильно сказал этот Несмелов: «И над всеми легло проклятье, всем нам давит тревога грудь…»

Глава четвертая. Благовещенск

1

Добраться из Александровска до Благовещенска оказалось делом хлопотным. Тут всего какая-то сотня верст, однако ее Болохов одолел только к концу дня. На утренний поезд он опоздал, а вечернего ждать не захотел и напросился в попутчики к цыганам, которые, свернув свои шатры возле Транссиба, решили поискать счастья в губернском городе. Те усадили его на телегу, в которой он потом и трясся полдня по разбитой наезженной дороге, пробежавшей среди заваленных снегом луговин, пока возле какой-то станции их не нагнал поезд, куда он и поторопился пересесть. Но расстался с цыганами он ненадолго. Уже скоро паровик остановился на разъезде перед самым зейским мостом и так стоял несколько часов, дожидаясь, пока их обгонит военный эшелон. Тут-то и появились снова эти цыганские кибитки и телеги, которые, с угрюмой торжественностью прогромыхав мимо состава, устремились в сторону Зеи. Смеркалось. Выйдя на лед, они покатили среди торосов, нащупывая верный путь. Преодолев снежное полотно широкой реки, они тем же стройным цугом медленно вползли на высокий правый берег и были таковы.

А потом, пропустив товарняк, двинулся и пассажирский. Медленно, с грохотом, миновали железнодорожный мост и покатили среди горбатых высоких сопок, поросших монгольским дубняком. Позже снова были покрытые снегом луговины, а там пошли и пригороды, которые в сумерках обнаруживали себя тусклыми огоньками в окнах и белыми дымами, устремленными в зыбкую глубину потухающего неба.

Это был небольшой тихий городок, широко раскинувшийся у устья Зеи. Прямые, словно стрелы, не знающие асфальта и камня улицы с рядами тополей, деревянные тротуары, бревенчатые дома в один и два этажа, среди которых выделялись бывшие купеческие богатые каменные хоромы, к сему несколько широких площадей и рынков – вот и весь провинциальный Благовещенск конца двадцатых. Ничего особенного, если не принимать во внимание местную колоритную архитектуру, этакую смесь старой Руси и Востока, где ажурные резные наличники соседствуют с азиатским кроем окон и крыш, да еще эта близость границы… Выходи на уваленную снегом набережную и смотри с высокого берега на фанзы, густо разбросанные на другом берегу Амура. Не диво ли? Из какого еще города можно увидеть чужую землю?..